Исторические косяки в художественной литературе

Сабж.
Кто-нить поможет найти чего-нить косячного (если есть конечно) в плане историзма, а также в плане разных военных деталей и монгольской борьбы? Очень нужно и поскорее. И вообще, в плане художественной ценности (отрывок из главы):

* * *

Случай был из ряда вон выходящий, возмутительный и странный. В конце августа 1921 года разъезды Кубанской дивизии и отряды Дальневосточной республики под командованием Щетинкина, рыскали по падям и сопкам селенгинской долины. Они искали отставших бойцов Азиатской дивизии барона Унгерна. Предполагалось, что эти отставшие на самом деле специально оставлены для разжигания повстанческих настроений в станицах и бурятских сомонах. Всем было понятно, что только на выступление казаков и аратов делалась ставка весной 1921 года, когда менее четырех тысяч всадников шестнадцати национальностей почти без артиллерии двинулись из степей Халхи на север, на территорию победившей в гражданской войне РСФСР и ее союзника – Дальневосточной Республики.

Ставка на казачество оказалась битой, ни в одной станице не набралось достаточно недовольных для мятежа. Обескровленные и разоренные бурятские степи тоже не жаждали воевать, самые воинственные араты давно встали под знамена или Азиатской дивизии или атамана Семенова. Остальные надеялись на недавно признанные Советами органы национальной автономии.

Тем не менее, власть ощущала смутную угрозу, исходящую от нескольких десятков израненных людей. Почему? Может быть, потому что это были люди, пытавшиеся повернуть колесо истории, сознавая опасность, трудность, а может и безнадежность затеи. Последний вариант означал, что большевики столкнулись с тем самым, опаснейшим типом врага, который не побоится идти на верную гибель, которому страшнее остаться в живых и терзаться всю жизнь из-за неиспользованного шанса. Был ли шанс на самом деле – неважно для него, главное – он попытался. Пусть он смешон тем, кто отсиделся дома, он был бы противен себе, умирая от старости через много лет.

Итак, произошел странный случай. Взвод кубанцев преследовал пятерых бывших «азиатов», из которых один был енисейским казаком, двое – буряты, двое – чахары из полка Баяр-гуна. Все были ранены в начале августа, лечились в бурятском аиле, где их и застала весть о разгроме Азиатской дивизии. Буряты и енисеец рассчитывали переждать смутное время среди родственников и потихоньку начать жизнь при Советах, надеясь, что их эпопея скоро забудется. Чахары собирались податься или на родину или в Хухэнур, где все еще бродили по горам отряды не то повстанцев, не то разбойников, грабившие китайцев. Однако, все эти планы рухнули, когда в аил прискакал мальчик из соседней станицы и крикнул, что у них только что были красные и они схватили раненых унгерновцев, а сейчас едут сюда. Сравнительно окрепшие «азиаты» мигом собрались и, не прощаясь с хозяевами, рванули на юг, к границе.

Оружия у них не было, Азиатская дивизия забрала винтовки и сабли раненых, в расчете вооружить восставший народ. Их окружили в двадцати верстах от границы. Кубанцы лениво
матерились, жалея о бестолковой скачке. «Азиаты» мрачно смотрели на приближающихся красноармейцев. Енисеец и один из бурят были вновь ранены при погоне. Чахары, умевшие на скаку сбивать прицел, не пострадали и сейчас тихо гадали о своих перспективах. Круг сужался. Кубанцы нарочито громко обсуждали участь недобитых унгерновцев, сходясь на том, что «порубать их на хер». Круг перестал сужаться. Не спеша и без опаски к «азиатам» двинулись пятеро, вынимая шашки и смачно сплевывая на ходу. Патроны берегли.
«Порубать!».

Енисеец с трудом поднял голову и выпрямился в седле. Встретился взглядом с кубанцем на красивом вороном, отвернулся, перекрестился. Начал было молитву, но услышал сзади топот копыт. «Куда?» – подумал устало, – «не уйдут». Поворачиваться не хотелось, рана в боку кровоточила и болела, но тут он увидел как вытянулось от изумления лицо кубанца на красивом коне. Тот смотрел на что-то странное за его спиной. Прошедший три войны енисеец понял, – происходит нечто, на что стоит взглянуть, хотя и грешно последний миг жизни тратить на удовлетворение любопытства. Полный георгиевский кавалер обернулся.

Чахары, расправив руки как крылья, неслись навстречу красноармейцам, а двое из пятерки палачей уже лежали на земле. Следом скакал молодой бурятский казак, которому Унгерн однажды обещал звание есаула сразу после взятия Верхнеудинска. Опомнившиеся кубанцы враз взмахнули шашками. Ближайший рубанул несостоявшегося есаула. Удар был правильный, с потягом, клинок должен был пройтись от ключицы до живота. Конь намеченной жертвы чуть вильнул, чуть подался навстречу, рука с шашкой оказалась перехваченной, заломленной и владелец ее перед тем, как потерять сознание, вдруг увидел травинки и разлетающихся испуганных кузнечиков прямо перед носом.

Старик чахар с желтой повязкой на голове резко пригнулся, чуть не прижимаясь ухом к груди коня, а кубанец, собиравшийся разрубить повязку и голову престарелого искателя приключений, ощутил как его нога, словно попав в когти, потеряла стремя и тут же против воли взлетела наверх, заставляя тело кувырком ринуться с седла. Красноармеец на красивом коне был дальше других и, когда к нему подлетал второй чахар, почти успел сорвать винтовку с плеча.

Раненый енисейский казак не успел ничему удивиться, он просто смотрел во все глаза, торопясь увидеть, и где-то далеко внутри билась неуместная, озорная мысль, что хорошо, ах как хорошо увидеть это в последние мгновения. Он был совсем близко, но все равно понял не больше, чем поверженные враги. Чахар, служивший адъютантом Баяр-гуна, подскакал к опускающему ствол красноармейцу, сделал какие-то страшно быстрые движения и левая кисть стрелка была вывернута вопреки природе, а вслед захрустели и пальцы правой. Кубанец взвыл, единственный из пятерки он успел это, но потому лишь, что ему готовили иную судьбу. Разбойничий адъютант завладел винтовкой и хозяином красивого коня, прикрываясь им, как большим щитом.

Георгиевский кавалер снова обернулся. Старик-чахар и любимец свирепого барона уже соскочили с коней и прятались за ними. Взвод кубанцев почти наполовину успел ощетиниться винтовками. Отстающая половина, поспешно опускала стволы, целилась под матерный аккомпанемент и чувствовала себя непоправимо медлительными дуралеями. Прицелившись, многие сообразили слезть с коней. Енисеец за все время успел моргнуть лишь пару раз. Все случилось быстро.

Новый обладатель винтовки и живого щита двигался к двум спешившимся товарищам, те плавно, но быстро продвигались к нему, изготовив ножи. Сойдясь, четверо образовали напряженный квадрат. Адъютант ловко спрыгнул с коня, не опуская винтовки. Искалеченного кубанца стащили на землю и два ножа обосновались у его боков. Наконец все совершили необходимые действия, замолчали и стали пытаться соображать.

Нещадно палило солнце бурятской степи. Лето здесь всегда жаркое, через два года на третий – засуха, а зимой стоят сорокаградусные морозы. Тысячами хлынувшие сюда с Руси
переселенцы столыпинских реформ кляли местный климат все двенадцать месяцев в году.

Два чахара и парень-бурят, привыкшие к степному солнцу, молча ждали. Двое раненых сидели в седлах, не в силах слезть самостоятельно. Мысли енисейца лихорадочно прыгали от одного к другому, время от времени возвращаясь к молитве или к вопросу «что тепереча?»

Взвод Кубанской дивизии давно перестал материться, щелкать затворами, вообще, издавать какие-либо звуки. Круг бойцов революции оскорбленно молчал, не рискнув и не успев выстрелить раньше, теперь он мог только стоять с винтовками наготове. Внутри круга застонал один из сброшенных красноармейцев. Квадрат с живыми щитами просеменил к нему, заключая в свой центр. Старик в желтом платке поднял винтовку. Без пяти минут есаул поднял злосчастного рубаку. Квадрат повторил операцию с еще одним пока не пришедшим в себя кубанцем. Круг бессильно качнулся, но выстрелов не последовало.

Из квадрата позвали двух раненых товарищей. Один из них въехал в центр квадрата, но с коня не слез.

Бывший лама Цолгинского дацана, переживший погром в августе 1918 года, прошел всю гражданскую войну, под знаменем Бурятского полка Азиатской дивизии освобождал от китайцев Халху, пытался освободить от красных Бурятию, но до сих пор считал самым страшным моментом жизни ночь, сделавшую его воином. Половину той ночи он провел под огромным монастырским котлом, в котором варили суп для двухсот монахов. Лежа под многопудовым чугуном, слушая возгласы солдат и крестьян, громивших монастырь, крики убиваемых лам, он тысячи раз прочитал особую тайную мантру, делающую жертву невидимой, а врага – невидящим.

В полдень он хоронил своего наставника, не так давно передавшего ему секрет мантры, по традиции, приставив к уху ученика полую трубку и шепча с другого конца слова древнего языка. Чудом спасшийся хуварак недоумевал, почему мантра не
помогла его несравнимо более мудрому и совершенному учителю. Старый йогин прятался в крапиве за длиннющей монастырской поленицей. Его нашли и зарубили. То ли непривыкшие к шашке крестьянские руки, то ли наоборот, умелые руки солдата сначала развалили клинком плечо, потом от уха до рта провели полосу раззявленного мяса и только после этого учителю разрубили голову.

Молодой, подающий надежды лама, похоронив наставника, ушел из монастыря, не слушая родителей, но внимательно прислушиваясь к известиям из Верхнеудинска, Читы и Иркутска.
Когда до Тугнуйской степи донесся указ о формировании национальной гвардии, он отделил от табуна коня попрытче, попрощался с братьями и вместе с бойким другом детства двинулся в город. Он не стал просить благословения у отца с матерью, зная, что это без толку. Пару лет назад он не рискнул бы поехать в соседний аймак без родительского напутствия, теперь он не боялся таких мелочей. За три года бывший лама проскакал под пулями сотни верст, а его друг детства был легко ранен в жестоком бою. Когда тот, симулируя серьезность раны, отпрашивался домой, несостоявшийся лама знал, что их пути разошлись навсегда. Бойкий парнишка, неплохой борец, которому он когда-то, еле сдерживая слезы, сообщил о принятии ламских обетов, уезжал, чтобы жить нормальной человеческой жизнью. Он был прав, но его не было в ту ночь под монастырским котлом, иначе он не боялся бы смерти в бою.

Сердечно обняв друга, он вернулся в часть и там, заплетая только начавшую отрастать косу, переживший погром снова и снова вспоминал похороны в дацане. В них не было ничего торжественного и даже трагичного, собирая отрубленные конечности и головы, двадцатитрехлетний парень никак не мог, хотя очень старался, вызвать в себе ощущение величия смерти, ухода на новый круг сансары, не приходило и чувство ужасной драмы. В душе стояли брезгливость, неловкость и стыд.

Два десятка изрубленных трупов прихожан нашли в степи, тридцать два ламы погибло в дацане. В голове скрипучим колесом вертелась мысль «нас резали как скот». Временами колесо подпрыгивало на ухабах и выскакивала мысль «я прятался как скотина». Колесо крутилось все быстрее и быстрее, переставая скрипеть и подпрыгивать, мысль принимала все более четкие формы и вот, три года он скитался по степи и сейчас стоял посреди напряженного сгустка воли к жизни в виде квадрата из людей и коней. Винтовки смотрели ему в грудь, а он задумчиво поглаживал длинную уже косу и спрашивал себя, не напрасны ли все эти обеты и поражения, потери и раны, три года отчаянных попыток обеспечить будущее своим братьям и племянникам, своему бойкому другу и своей первой единственной любви, вышедшей за него замуж. Три года войн за то, чтобы никто из них никогда не пережил ночи под котлом.

Нежданно, как всегда в степи, налетел легкий ветерок, приподнял косу, освежил пылающий лоб, потрескавшиеся губы, и ответ родился сам собой. Он не спешился, его рана была смертельной, бывший лама умирал и хотел умереть на коне, как истинный монгол.

Так под жарким солнцем степи стоял круг, готовый к убийству, внутри круга стоял квадрат, не хотевший умирать, потому тоже готовый к убийству, а в центре квадрата возвышался умирающий воин, который давал когда-то обеты не причинять зла ни одному живому существу. Степной ворон громко клокотнул в сияющем небе. Круг и квадрат, а внутри умирающий на коне слагались в незатейливый рисунок, гармоничный и напряженный.

Нарушалась гармония только раненным всадником, не желавшим вписываться ни в одну фигуру.

Родившийся в тайге неподалеку от тувинских кочевий, енисейский казак с малолетства впитал в себя нехитрые истины отцов и дедов. «Вера, царь и отечество» две сотни лет вели их от берегов Днепра, Дона и Волги на поиски все новых земель, которые царь отдавал им на вечное пользование взамен за службу. Новые земли узнавали о новой вере и где добром, а где силой в эту веру крестились, становясь для казаков и царя частью великого Отечества. В тех редких случаях, когда по каким-то причинам православная вера не могла утвердиться на вновь завоеванном кусочке Отечества, рано или поздно у казаков начинались проблемы с местными жителями, независимо от их языка, исповедания и расы, прозывавшихся басурманами, нехристями и прочими, обидными с точки зрения казаков, прозвищами. У себя на родине раненый казак привык свысока поглядывать на чудных инородцев, почему-то упрямо не желавших ходить в церковь, но таких на Енисее было не много. Из-за кордона приезжали порой тувинцы, поклонявшиеся неведомым и страшным богам языческого толка, но то была заграница.

В Забайкалье, давно привычно считавшемся неотъемлемой частью православного Отечества, отступившие с запада части Белого движения столкнулись с немыслимой ситуацией, когда местные казаки, и не только они, считали обычным делом поехать к ламе-лекарю, если ближайший фельдшер пьянствовал где-то за двадцать верст. Сам атаман Семенов, хотя и называл себя русским офицером, спокойно мог заехать в дацан, покрутить молитвенные барабаны, а вокруг него постоянно крутились (подумать только!) скуластые казаки-язычники, из которых выходили порой неплохие есаулы и атаманы. Да что там говорить, забайкальский диктатор, не пославший на западный фронт ни одного эшелона, ни
одного бронепоезда, во всех европейских газетах фигурировал как «бурятский атаман», пытался присоединить к своим владениям Халху, Баргу, Туву, Джунгарию и Внутреннюю Монголию. Бог ему в помощь, но ведь он не собирался крестить половину Азии, расселять там бедноту из России, нарезать изрядные куски земли под «коренные юрты казачьих войск», сгонять местных во всякие непригодные для жизни углы, ненавязчиво заставляя при этом все реже говорить на родном языке, одним словом он не собирался порадеть для Отечества. Нет, не крестить он хотел, а скрещивать, отколоть от России все, что было к востоку от Байкала, скрестить с той самой половиной Азии и назвать новое царство-государство Великой Монголией.

Кем он видел себя в этой богатой и дикой стране – Чингисханом? Офицеры каппелевцы и казаки с Енисея с ужасом и омерзением смотрели на беспредел в вотчине Семенова и свирепого барона Унгерна. Последний, не скрываясь, советовался по военно-тактическим вопросам с ламами в грязном тряпье, важно рекомендовавшим ему сроки и направления наступлений. Эти странные оракулы черпали информацию у кошмарного вида богов войны языческого пантеона. Нахмуренные брови, оскаленные пасти и множество рук, каждая из которых сжимала оружие, так выглядели отвратительные для православного человека покровители безумного барона.

До поры до времени с причудами Унгерна мирились, благоразумно не вступая с ним в конфликт; все понимали, что осколки Белого движения держатся на Востоке только благодаря поддержке местного населения, которому нужны были и барон с его полуненормальной отвагой и атаман с его фантастическими прожектами. Но теперь Унгерн был далеко, атаман еще дальше, а казак, привыкший лить басурманскую кровь за «веру, царя и отечество», истекал кровью сам. Все дни, проведенные в станице, он пытался думать о том, что пережил и о том, что ждет его и его Отечество. Походная жизнь, приказы, бои, кошмар унгерновской ярости довели его до отупения. Все беженцы с западного фронта почти непрерывно находились в подобном состоянии, не понимая, что происходит, зачем все это и главное – ради чего. Они предпочитали верить, что сражаются за потерянные «веру, царя и отечество». Они потеряли весь привычный и полюбившийся им мир.

Здесь, на Востоке, и теперь, на гражданской войне они нежданно затосковали о сверкающем мирке балов, платьев, аксельбантов и орденов. Дворянские собрания, благородные девицы, блестящие офицеры, великие княгини и гимназисточки, что так трогательно помогали щипать корпию для солдат, гниющих в окопах Первой мировой.
Теперь им приходилось завидовать всем этим смуглым есаулам и разбойникам, четко понимавшим, что прежняя жизнь им надоела, а за новую надо воевать. Бывшие ламы, вчерашние конокрады, контрабандисты и простые скотоводы знали, за что они идут на смерть. Об этом мечтали поколения их предков.

А как же «вера, царь и отечество»? Белое движение еще грезило о потерянном рае, а заря на Востоке уже всходила с кровью в кулаке, отнюдь не собираясь помогать белогвардейцам в поисках старого рая, который был адом для Востока.

Лежа в сарае забайкальского казака, енисеец начал смутно понимать все это. Он не рассчитывал уйти за кордон к барону или атаману, но не из-за трудности пути – границы стали призрачными в кольце войн. Нет, он не хотел больше воевать непонятно за что. Потерянного рая вновь не обрести, но можно попытаться жить заново в том мире, который начали обустраивать бунтовщики. Он по-прежнему ненавидел красных, но они стали казаться не такими чужими, как его смуглые боевые товарищи. Он не мог знать, что через несколько лет его отец будет раскулачен, а затем погибнет в антисоветском восстании. Его старая мать погибнет от голода в ссылке. Сестре придется стать любовницей станичного пьяницы и лоботряса, которого бунтовщики сочтут эксплуатируемым бедняком и сделают председателем колхоза. В 1937 году он будет репрессирован, со всей семьей и любовницей. Большая часть казаков будет физически уничтожена, «как класс».

Обсуждаемое