Виктор Балдоржиев. Рассказы. Серия "Великая степь"

Виктор Балдоржиев

ЗАКЛИНАНИЕ ОБОРОТНЯ

Лейтенант Иван Черкасов прошел через всю войну, видел много смертей, не любил писателей и военных песен. С русокосой женой Наташей и изумрудным немецким аккордеоном он пересек в эшелоне просторы страны, прибыл в кузове полуторки на маленькую заставу у монгольской границы, поселился в угловой комнате бревенчатой казармы и за восемь лет дослужился до капитана. Вокруг была степь, степь и степь, куда из красноярских лагерей возвращались уцелевшие ламы.
Ветер гнал золотистые ковыльные волны и развевал черный чуб смуглолицего капитана, который в голубой майке сидел на ступеньке крыльца казармы и, перебирая перламутровые клавиши аккордеона, напевал в тоскливой тишине:
На зеленом лугу мы сидели,
Целовала Наташа меня...
На загорелых и мускулистых плечах розовели зажившие рубцы, а в глубине черных глаз плескалась печаль. Солдаты любили капитана, капитан любил свою жену Наташу, которая еще совсем недавно выходила из комнаты в легком белом платье и носила в блестящем ведре воду из колодца. Но она недавно умерла.
Беда пришла неожиданно. Черкасов охотился вместе со своим другом, деревенским учителем-бурятом Азаровым. Учитель играл вечерами на скрипке, а очарованный капитан слушал удивительную музыку, рассказывающую о степи. На тарахтящем мотоцикле учителя они мчались в клубящейся пыли мимо стремительного стада дзеренов, и Черкасов, белозубо смеясь и не целясь, стрелял в мечущееся живое месиво. Он убил трех маток и вернулся с Азаровым на заставу лунной ночью, чтобы отправить на телеге наряд за добычей. На крыльце штаба заставы вспыхивали красные огоньки цигарок. Охотников встретили испуганные и бледные лица солдат. В окне комнаты капитана мерцал желтый свет керосиновой лампы и металась тень в пилотке, видимо, дневального...
- Наталья Павловна умирает! - дрожащим шепотом сообщил высокий и худой Гайнутдинов, старшина заставы.
-Боря, в больницу! - крикнул ошалевший Черкасов, лихорадочно открывая дверь казармы.
Мотоцикл взревел и подпрыгнул. Рассекая белым лучом ночь, Азаров помчался по влажным травам в районный центр...Уставший, он вернулся утром с молоденьким доктором. Закрыв лицо ладонями, оцепеневший Черкасов сидел на табурете и даже не повернулся на стук двери. Наташа умерла.
-Сердце, - глухо сказал доктор Азарову, садясь на высокое заднее сиденье зеленого мотоцикла.
После похорон жизнь на заставе замерла. Черкасов окаменел и онемел. Белый сгусток солнца плавился в знойном небе и опалял высокие тополя вокруг штаба и казармы, шифер и побелевшие гимнастерки солдат. Воздух струился. Только над сухими травами иногда взмывали жирные желтые тарбаганы и, лениво пересвистываясь, удивленно всматривались в даль, где в знойном мареве бледно голубела и подрагивала монгольская степь.
Только через месяц Черкасов услышал скрипку Азарова. Тогда он снова тронул клавиши аккордеона и вспомнил забытую мелодию, смеющееся лицо жены, но от этого тоска не таяла, а становилась острее.
Ночью капитан проснулся от торопливого и знакомого стука каблуков. Шла жена. Обрадованный, он проснулся и сел на кровать, собираясь закурить. Но рука его вдруг замерла над коробком спичек. Наташа умерла, ее нет! Шаги приближались. В каптерке испуганно вскрикнул Гайнутдинов, тоненько и плаксиво заверещал кто-то из солдат. Неожиданно в комнате запахло плесенью и стало холодно. А неистовая луна заливала смятую постель капитана брызжущим и зеленоватым сиянием. Черкасов сходил с ума.
Заскрипела и медленно открылась дверь. Капитан отшатнулся к стене и вскрикнул: в проеме двери, в белом платье, стояла Наташа с ниспадавшей на грудь распущенной косой. Но знакомое лицо было чужим и мертвым. Она долго смотрела на обезумевшего мужа, потом медленно пошла по холодному полу длинной и узкой казармы мимо оцепеневших солдат, стоявших у своих кроватей в белых рубахах и кальсонах. Тягуче открылась дверь, белое платье выплыло в ночь и растворилось в лунном сиянии.
-Товарищ капитан, товарищ капитан, - испуганно зашептал очнувшийся Гайнутдинов, - это была ведьма...ведьма...Татары знают ведьму... Надо к бурятам ехать, это их земля, они знают ведьму...
Постаревший Черкасов нетвердыми шагами вышел из комнаты к солдатам.
В черные волосы смуглого капитана вплелась седина. Застава потеряла покой. Знакомая и чужая Наташа в белом платье приходила в казарму каждую ночь и исчезала с рассветом. А однажды старшина Гайнутдинов сказал капитану, что слышал как она перебирает бумаги в канцелярии штаба.
Рано утром, оседлав высокого вороного, Черкасов отправился в деревеньку, избы которой были рассыпаны по берегу маленькой речки. Высоко вскидывая голову, вороной шел резвой рысью. Из труб серых юрт в небо поднимался дымок, лениво тявкали лохматые чабанские собаки, у подножий сопок паслись овцы и жирные дрофы, а в болотистых низинах поднимали из высокой травы остроклювые головы цапли. Плавно и грузно пролетали над всадником журавли. Черкасов повеселел и вспоминал свое детство в донской степи, цыгановатые лица родных и знакомых людей.
Во всех юртах и в деревеньке уже знали, что по ночам на заставу приходит умершая жена капитана, которая при жизни была как белый цветок в зеленой степи.
-Ваня, это не твоя Наташа, это - оборотень! - сказал, сверкнув глазами, скуластый Азаров. Его жена, веселая и черноглазая Дулма, испуганно вскрикнула и уставилась на поседевшего Черкасова, который выжидательно смотрел на Азарова. Капитан не верил ни в бога, ни в черта.
-Надо ехать к заклинателю-жодчи, - продолжал уже спокойнее учитель, пододвигая другу зеленую кружку с крепким и забеленным чаем. - Сейчас много лам освободили из лагерей. Жди, вечером я привезу на заставу Гылыг-ламу, он - заклинатель.
-Боря, а этот...лама убьет...оборотня? - неуверенно спросил Черкасов осипшим голосом.
-Не убьет, а только прогонит, - невозмутимо ответил учитель.
-Он наш друг и очень хороший человек, - добавила Дулма, ловко разделывая маленьким ножом жирную тушку тарбагана. Черкасов часто приезжал к учителю и был в этом доме своим человеком. Наташа дружила с Дулмой и тоже ела тарбаганье мясо. Они привыкли к степи и знали, что мясо и жир тарбагана очень полезны для здоровья. Коммунист Черкасов искренне дружил с охотником-учителем, который часто приезжал на заставу и играл на своей знаменитой скрипке. Но раньше капитан ни за что бы не поверил, что Азаров верит в оборотней, ведьм и знается с ламами.
Пылающий розовый круг солнца повис над дальней сопкой, от тополей легли длинные тени, и степь розово заголубела, когда Черкасов услышал далекое тарахтенье и увидел показавшийся в степи мотоцикл с двумя седоками. Что-то громко и весело крикнул Гайнутдинов, засуетились солдаты и понесли из столовой в казарму коротконогий столик, который надо было поставить для заклинателя.
Лама был лыс, мускулист и одет в русскую одежду. У него была овальная голова с выпуклым теменем и приятное светлое лицо. Живые и черные глаза разом охватывали и степь, и заставу, и людей. Азаров нес за ним желтый кожаный чемодан.
Заложив руки за спину и чуть сутулясь, лама ходил из угла в угол казармы и раздумывал. Черкасов вдруг отметил про себя, что так ходят заключенные и солдаты из штрафного батальона.
-Гылыг-лама пятнадцать лет жил в красноярских лагерях и вернулся в степь, - негромко рассказывал Азаров, когда капитан вышел на крыльцо казармы. - Помнишь, Ваня, у меня был гнойный нарыв ниже колена? Гылыг-лама нашел в степи белый камешек и обвел им вокруг нарыва. А ночью весь гной и вытек.
Видимо, учитель уважал ламу и радовался его освобождению и появлению в степи. Черкасов наклонился к нему и спросил:
-Твой друг-лама может уничтожить привидение?
-Человек напрасно думает, что может убить то, что не им создано. У всякого создания есть свой творец. Мы не можем уничтожить то, что существует. Но мы вполне можем договориться с ним или запретить ему мешать людям, - вдруг на чистом русском языке сказал лама, выходя из казармы.
-На монгольском языке нет слова - лечить, - добавил Азаров, - вместо этого мы говорим - заклинать.
В сумерках лама с Гайнутдиновым возжег благовония. Сизый слоистый дым и ароматные запахи трав поплыли по казарме. Солдаты повеселели и столпились у дверей каптерки, где жил старшина. Черкасов с Азаровым остались в комнате капитана. Лама открыл желтый чемодан и облачился в диковинную красно-желтую одежду, с прицепленными бубенчиками и развевающимися кистями. Потом он быстро нахлобучил на голову высокую и круто изогнутую желтую шапку, с ниспадавшей на лицо черной шерстяной накидкой. На столике, поставленном у самого входа, заклинатель разложил много вещей: продолговатую книгу, обернутую красным шелком, два больших бубна, огромную белую раковину, короткую трубчатую кость с прорезями и бронзовый колокольчик.
-Лампу зажигать не надо, - глухо сказал он из-под накидки, повернувшись к старшине и признавая в нем сообшника.
Ночь выдалась безлунной и темной. Липкий страх снова стал вползать в казарму. Но вдруг послышался громкий и утробный голос ламы, потом несколько раз прогремели бубны, тонко зазвенел колокольчик, и вдруг призывно зарокотала раковина. Черкасов вздрогнул и перед его глазами возник берег Балтийского моря: соленые, пенные волны с шумом набегали на песок и раскачивали трупы немецких солдат, женщин и детей...Вдруг на капитана навалилась тяжелая дрема, но громкие и грозные выкрики ламы не прекращались. Черкасов потерял счет времени. Очнувшись на мгновенье, он вдруг услышал знакомый и страшный скрип двери. Кто-то пытался открыть снаружи дверь и не мог. Смутный и грузный контур ламы высоко подпрыгивал перед дверью, звенели бубенчики на одежде. Лама размахивал руками и что-то страшно выкрикивал в экстазе, чувствовалось, что он изнемогает и дверь вот-вот распахнется. Вдруг тонко и пронзительно остро завыла костяная труба, скрип прекратился и дверь захлопнулась.
Черкасов провалился в сон...Русокосая и веселая Наташа бежала по зеленому лугу, потом капитан увидел себя с винтовкой в руке и высоко прыгнувшую в смертельном полете матку дзерена. Поседевший капитан плакал и смеялся во сне.
Утром разбудил его Азаров, и он услышал веселый смех старшины Гайнутдинова. Капитан сразу подумал, что пора отправлять на границу наряд и вышел из комнаты. Солнечные лучи окрасили в теплый бронзовый цвет стены и крыльцо казармы. Под стрехой крыши красногрудые ласточки, вцепившись коготками в края ажурных глиняных гнезд, весело переговаривались и кормили птенцов. Гылыг-лама в русской одежде стоял под тополями и оживленно разговаривал с солдатами. Капитан снова почувствовал волнующие и призывные запахи утренней степи и услышал курлыканье журавлей...
Через три дня после заклинания оборотня Черкасов выехал на охоту с Азаровым. Тарахтел по зеленой степи мотоцикл, взмывали над травами тарбаганы, из-за спин охотников выглядывали поблескивающие стволы винтовок. Обогнув пологую сопку, друзья увидели летящее по заголубевшей полуденной степи стадо дзеренов. Мотоцикл резко остановился, Азаров с Черкасовым спрыгнули на землю.
-Достану! - азартно крикнул Азаров и вскинул увесистую винтовку. Но поседевший капитан вдруг тоскливо и умоляюще прошептал:
-Не надо, Боря, не стреляй...

6 июня 1999 года. г. Чита.

КОГДА КРИЧАТ И КОЧУЮТ ПТИЦЫ…

Рассказ

1

О двух моих нагасах1 боялись громко говорить в нашей родословной... Весной или осенью над степью кочуют птицы и облака, а ветры несут в хмурую даль рыжий и жесткий хамхул2 . Нет покоя человеку весной или осенью. Быстрые всадники на лохматых вороных конях рассекают волнистые травы вдоль и поперек. Это скачут воины Дугара Тапхаева. У Дугара восемьсот сабель и быстрые кони. Счастливы имеющие одного сына, Дугар никогда не возьмет его на службу. Он берет только одного из трех и всегда оставляет старшего, опору семьи.
Но нет покоя и старшему сыну слепнущего год за годом Шарлан3 Цырена - Даши-Рабдану, У Шарлан Цырена три сына и пять дочерей, глаза его уже не видят, все заботы теперь на Даши-Рабдане. Осенние ветры срывают желтые листья берез и раскачивают старые юрты на стойбище. А весной Даши-Рабдан сказал тапхаевскому гонцу, что может отправить в отряд неугомонного Дамба-Дугара только осенью, после сенокоса. Не хотел отдавать Даши-Рабдан веселого брата Тапхаеву. Не мог Даши-Рабдан отдать и младшего брата, Даба-Самбу, молчаливого хуварака4 цугольского дацана... Шумят за войлоком юрты осенние березняки, звезды, бледные, как глаза отца, слабо мерцают в дымоходе, и кажется, что ветры вот-вот погасят их. Птицы кричат над степью, пора отправлять удачливого картежника и весельчака в отряд к Тапхаеву.
А беспечный Дамба-Дугар носится где-то по степи на коне. Картежничает, конечно. Если Шарланы начинают что-нибудь делать, то не могут остановиться, все об этом знают. Надо было и Дамба-Дугара отдать в хувараки! Люди шепчутся, что не миновать ему каторги или русской пули. Но те же люди говорят, что Дамба-Дугар самый смышленый из Шарланов, юрты и загоны которых стоят в этой пади рядом с железной дорогой и станцией Бурятская.
Есть среди них смуглые и белолицые, но волосы у всех с желтизной, потому и называют их Шарланами. Веселые сестренки Даши-Рабдана пасут овец у железнодорожной насыпи и березовых рощ. Младшая, Бутит, еще в зыбке, а Пагма, Долсон, Дулма и Долгоржап — все мал мала меньше - простоволосые и босиком, мелькают пятками по осенней степи, путаясь в полах заплатанных тэрликов-халатов. Голоса у них звонкие, а смеются так голосисто, с такими переливами, что воздух вокруг подрагивает волнами. Но иногда они замолкают и, припав к блестящим рельсам, вслушиваются. Потом, отбежав от насыпи, вытаращив глазенки и крепко держась за руки, восторженно смотрят на летящие с грохотом и свистом вагоны, в окнах которых мелькает сказочная жизнь.
Даши-Рабдан давно понял — белые отступают. Вчера по железной дороге проехало очень много офицеров, солдат и красивых женщин. Они что-то кричали и махали руками девочкам. Дамба-Дугар часто привозит сестрам сладости, хлеб, а иногда колоды карт. От радости они визжат. Где только он достает все это?
Дамба-Дугар заявился к утру. Все на нем было новое — синий тэрлик и красный кушак, приехал он на откормленном гнедом жеребце с красивым седлом. Вот беспечный человек! Днем может проиграть коня, а ночью выиграть двух. Большие игроки в степи начинают побаиваться Дамба-Дугара.
- Я обыграл агинских богачей! — белозубо смеялся Дамба-Дугар, вытаскивая из-за пазухи монеты и колоду карт. В глазах его вспыхивали огоньки. Девчонки проснулись и, завизжав, выхватили у брата карты, с треском распечатали и начали тасовать. Тоже будут играть, беда!
- Сегодня мы осмотрим наши копна, а потом ты отправишься к Тапхаеву, как и договорились, — недовольно сказал Даши-Рабдан, когда братья вышли на улицу полюбоваться гнедым, пританцовывавшим у коновязи. Ветер утих, и солнечные лучи пронизывали рыжие листья берез, небо на востоке слегка зеленело и туманилось.
- Конечно! — легко согласился Дамба-Дугар и тут же задумался, морща высокий и смуглый лоб. — Интересно, а с кем я буду там играть? Тапхаев играет? В отряде много хороших коней... Да, ахэ, я выиграл у Намсарая двух бычков, надо будет пригнать. Этот Намсарай плохо считает вышедшие масти, он только за козырями следит и не собирает парные карты.
И, вспомнив игру, Дамба-Дугар громко рассмеялся...
В полдень мимо стойбища проскакало много вооруженных всадников, за ними пронеслись брички с пулеметами. Они промелькнули по рыжей степи, потом вдали зачастила стрельба, ровно зарокотал пулемет. Даши-Рабдан с Дамба-Дугаром взобрались на лысую сопку: на станции шел бой, красные теснили белых, горели избы и вагоны.
- Все, Дамба-Дугар ты не пойдешь к Тапхаеву, я нарушаю слово, — решил Даши-Рабдан. Но брат, кажется, не слушал его, он нетерпеливо ерзал на месте и внимательно всматривался вниз.
- Ахэ, смотрите, смотрите! — вдруг возбужденно закричал Дамба-Дугар. - Вагоны разворовывают.
Да, пока одни убивали друг друга, другие успевали грабить. В дыму и пламени мелькали люди на телегах, прорывавшиеся к раскрытым красным вагонам, откуда вылетали белые мешки,
- Да там же мука! — заорал Дамба-Дугар и, сорвавшись с места, ринулся вниз к гнедому.
- Стой, стой дурак! — заволновался Даши-Рабдан, но было поздно, брат быстро объехал березовую рощицу и, пригнувшись к гриве коня, стремительно поскакал к станции. Нет, не миновать такому пули!
Вечером Дамба-Дугар примчался на стойбище весь в белой пыли и сразу начал запрягать коня в телегу, оглядывая загалдевших вокруг него сестер и приговаривая:
- Они бы все растащили! Но я успел спрятать пять мешков. Надо быстрей ехать. Пять мешков нам надолго хватит, а наш хуварак только лепешки ест...
Так Дамба-Дугар не попал в отряд Тапхаева. Но теперь пришли красные и забирали на службу всех. По стойбищам рыскал конный разъезд во главе с бурятом-комиссаром: мобилизовывал мужчин с подводами, забирал скот и овец, расплачиваясь расписками. Добрались новые власти и до Шарланов. Опять надо отправлять Дамба-Дугара, больше некого!
- А что мне у красных делать? В карты они не играют, скот не пасут, болтают только. Слова мы им не давали, — рассуждал неспешно вечером в юрте Дамба-Дугар, подпоясываясь потуже и, собираясь куда-то ехать. — Ахэ, я доскачу до Зугалая. Утром буду.
- Дамба-Дугар не хочет быть спицей в колесе зла, — задумчиво промолвил маленький и бритоголовый Даба-Самбу, помешивая в бурлящем котле медным черпаком. В отличие от смуглого Дамба-Дугара он был светлолицым, сейчас в бликах огня его выпуклая в темени голова поблескивала. Вот-вот он должен стать ламой. Поговаривали, что учитель пророчит ему большое будущее. Даба-Самбу иногда приходил из монастыря, ночевал в юрте отца и матери, читал им монгольские и тибетские книги, много молился.
Утром Дамба-Дугар не приехал. Комиссар собрал много мужчин с подводами и велел запрягать коня Даши-Рабдану. Пришлось ему выступать вместе со всеми. Хорошо, что Шарланы знают русский язык, а сам Даши-Рабдан работал у русского купца и на железной дороге, знал грамоту и счет. Полгода его телега скрипела по степи и сопкам, перевозя разный скарб и народоармейцев, полгода не знал покоя Даши-Рабдан. Где Дамба-Дугар, дома ли Даба-Самбу, здоровы ли мать, отец и сестры? Наверное, опять голодают? Белые платили за скот золотом. Тапхаев никогда не забирал старшего сына у родителей, а красным все равно, они люди простые. Птицы кричат и кочуют над степью, домой пора ехать, семью кормить, но русские все продолжают убивать друг друга. Когда они начнут работать? Ничего не понятно!
Наконец-то Даши-Рабдана отпустили. Телега чуть не развалилась, когда обратно торопился. Через станцию проехал, березняки начались, а вот и Дамба-Дугар гонит по склону зеленеющей сопки двух быков. Опять в карты выиграл или украл? Увидел непоседа Дамба-Дугар брата, замахал малгаем-шапкой и поскакал навстречу, смеясь и крича. Сестры, услышав крики, высыпали из юрт, заголосили радостно на всю степь, мать отца вывела, а за их спинами Даба-Самбу в ламской одежде улыбается. А Дамба-Дугар кричит, что хуварак днями и ночами молился за старшего брата,
- Ты, Дамба-Дугар, ускользнул, а мне пришлось быть спицей в колесе зла! — впервые за много месяцев рассмеялся Даши-Рабдан, оглядывая родных. Все живы и здоровы!
- Ахэ, простите, я не мог остановиться, — рассказывал вечером Дамба-Дугар, когда братья и сестры собрались у тлеющего очага. —Сначала я играл в Зугалае, потом - в Догое, проиграл нож и огниво, на другой день вернул их и выиграл у жирного Сандана быка. Мне говорили, что отец бил Сандана плеткой! Правильно бил не умеешь — не играй...
Даши-Рабдан пил арсу, ел мясо и от души хохотал, а Дамба-Дугар продолжал, пьянея от воспоминаний:
- Это было какое-то затмение, я выигрывал и выигрывал, а через несколько дней оказался в Чите вместе с догойским Пинтой Гомбоевым. Мы играли с ним против русских картежников. О, в городе есть сильные игроки, я подружился с ними! А бумажные деньги сейчас — ничто. У меня их было много, а они никому не нужны. Но я выиграл несколько империалов и золотые часы! Золото всегда в цене. Теперь живем сыто, не голодаем. А зачем горевать?
- Дамба-Дугар катится, как хамхул, и не может остановиться, — заметил, улыбаясь, Дамба-Самбу. — Он не знает цену деньгам и правильной дороге, ему все легко достается.
- Даба-Самбу ходит по земле, а живет на небе! — рассмеялся белозубо Дамба-Дугар. — Он как птица...
Да, Дамба-Дугар кормил семью, а Даба-Самбу молился за всех, и Даши-Рабдан, погладив братьев по выпуклым головам, добродушно сказал:
- Лучше работать и жить дома, чем в карты играть. Когда мы еще втроем соберемся. Пора на сенокос выходить. Надо размножать скот, девчонки уже большие, замуж пойдут. Пойдете, а?
Он повернулся к сестрам, те переглянулись и, подталкивая друг друга локтями, залились громким смехом.
Волновалась под ветром густая трава, братья начали сенокос и не могли остановиться. Но в сумерках неугомонный Дамба-Дугар седлал откормленного гнедого и гулял по стойбищам и улусам, а молчаливый и маленький Даба-Самбу сидел у балагана, поджав под себя ноги, и смотрел на звезды. Однажды он задумчиво сказал Даши-Рабдану, склонив лысую голову:
-Ахэ, я уже умею читать Книгу Судеб, Золотую Нить, расположения звезд и тайны родимых пятен.
Даши-Рабдан удивленно повернул к брату большую круглую голову, он не знал, что сказать на это.
- И о чем они тебе говорят? - посмеиваясь, спросил Дамба-Дугар, седлавший у балагана коня. Зеленоватая луна выплыла из-за облаков и озарила овальные, тонко очерченные, лица братьев.
-Я вижу длинные и запутанные пути, вижу, что скоро здесь нельзя будет жить, — ответил Даба-Самбу и посмотрел на Дамба-Дугара. — Но ты счастливый человек — у тебя есть страсть. Ты не будешь зависеть от государства, людей и своих желаний. Ты будешь зависеть от своей страсти. Но это лучше, чем стараться перехитрить зло и участвовать в нем, лучше быть убитым своей страстью, чем быть угнетенным чужим злом.
Дамба-Дугар недоуменно покачал головой, потом рассмеялся и ускакал, но Даши-Рабдан запомнил эти слова на всю жизнь...
Через пять лет после этого разговора Шарланы проводили в дальнюю дорогу Даба-Самбу. Он белозубо улыбнулся и махнул родным из окна вагона. Поезд тронулся, и Шарланы больше никогда не видели своего Даба-Самбу.
Еще через несколько лет начали сгонять всех в колхозы. Дамба-Дугар сказал, что он не скот, чтобы ходить в ярме и ждать, когда его накормят или зарежут хозяева, и рассмеялся, как всегда. А с первыми криками осенних птиц он затосковал, и все чаще отлучался из дома. Однажды он прискакал откуда-то очень взволнованный и, крикнув брату, что съездит на станцию за хлебом, повернул коня. Сумерки поглотили его.
С тех пор Шарланы больше никогда не видели своего веселого Дамба-Дугара.
- Где ваш Дамба-Дугар? — спрашивал на другой день Даши-Рабдана бурят-комиссар, прискакавший на стойбище вместе с группой вооруженных милиционеров. До этого они много раз расспрашивали о Даба-Самбу. Теперь они искали Дамба-Дугара, прочесали березовые рощи, соседние стойбища, заглядывали в юрты и загоны. Поползли нехорошие слухи о загадочном ограблении или даже убийстве русского купца то ли в Адриановке, то ли в Карымском. Повсюду скакали вооруженные всадники, обшаривая биноклями степь и сопки, проверяя на станциях вагоны, останавливая людей.
Дамба-Дугар исчез. Даши-Рабдан запретил сестрам и родственникам упоминать его имя, а сердце его плакало.
- Запомните, такого человека никогда у нас не было! — гневно сказал он затосковавшим сестрам.
Но такой человек был, и весной люди стали шептаться, что Дамба-Дугар живет в городе вместе с русскими бандитами в большом двухэтажном доме, что в этот дом нарядные женщины и мужчины заманивают богатых людей, а Дамба-Дугар играет с ними в карты и всегда обыгрывает. Говорили, что русские бандиты очень уважают Дамба-Дугара и зовут его Золотым Монголом. Некоторые даже видели маленького и ладного Дамба-Дугара: он шел по городской улице в дорогом пальто и картузе в окружении высоких русских парней и смеялся, показывая золотые зубы. Да, да это был он — Шарлан Дамба-Дугар!
А у Шарланов родился еще один сын — Дашинима. Семья переселилась в новую деревню, Даши-Рабдана земляки избрали председателем колхоза, ведь он знал русский язык, грамоту и счет. Однажды его отозвал в сторону старик Олзобой и, оглядевшись, прошептал:
- Даши-Рабдан, я недавно был в городе, продавал на базаре мясо. Милиционеры окружили базар и никого не выпускали, была стрельба, крики, — старик испугано оглянулся и, прильнув к уху Даши-Рабдана, выдохнул, — я видел вашего Дамба-Дугара! Когда милиционеры окружили его, он поднял руки и рассмеялся. Потом его повели, он оглянулся, увидел меня и кивнул. Его взяли вместе с русскими людьми, всех увезли на двух черных машинах...
Даши-Рабдан отшатнулся от старика, сердце его заныло, и он отчаянно попросил:
-Ахэ, пожалуйста, никому не говорите об этом!
Через двенадцать лет после этого разговора пришел от станции к Даши-Рабдану русский человек в черном пальто и, отдав ему письмо и золотые часы, невозмутимо стал ждать ответа. Подрагивающими руками Даши-Рабдан распечатал конверт: Дамба-Дугар коротко рассказывал, что был в красноярских лагерях, теперь на свободе и женат, что он не может остановиться и вернуться домой. Он расспрашивал о родине, матери и отце, Даба-Самбу и сестрах. Ночью в колхозной конторе, при свете керосиновой лампы, Даши-Рабдан взволнованно писал ему, что Шарланы живут хорошо, что по слухам Даба-Самбу отправился в Тибет, что Дулма живет в Кункуре, Долгоржап — в Зугалае, а остальные сестры - дома. Он отдал письмо молчаливому человеку в черном пальто и ночью же проводил его до станции.
Потом приходили вести от Дамба-Дугара и через десять лет, и через двадцать... Из Красноярского края, Средней Азии, с кавказских курортов, черноморского побережья. Сердце Даши-Рабдана не знало покоя. Он любил своих Шарланов и боялся за них.
А где-то во тьме лагерей или брызжущих огнями городах, в зэковской фуфайке или дорогом костюме, мелькал, тасуя карты, золотозубый Монгол и не мог остановиться. Его не убили красные или белые, он не стал крепостным колхоза и не старался перехитрить зло. Он зависел от своей страсти, просто жил на земле и был счастлив. В тяжелых снах Даши-Рабдан видел его яркую улыбку, быстрые пальцы, внимательные черные глаза с веселыми искорками, слышал треск распечатываемых и шелест летящих карт, раскатистый смех брата...
Мне неведомо, кто и когда сообщил Даши-Рабдану, что его брат Дамба-Дугар скончался в киргизском городе Оше за карточным столом: он торжествующе рассмеялся и упал, успев накрыть карту партнера козырным тузом. Но Даши-Рабдан не поверил. Он был уже стар и, усмехнувшись, недоверчиво прошептал:
- Как бы не так! Это же Дамба-Дугар...
Слухов гуляло много. Говорили, что сотрудники госбезопасности показывали бурятам фотографию старика в мусульманской чалме, пытаясь узнать что-нибудь о нем: он ушел когда-то из этих степей и воевал в горах Афганистана. Люди гадали: не внезапно ли исчезнувший Шарлан Дамба-Дугар? Конечно, нет. Шарлан Дамба-Дугар был выше людской суеты и злобы, он зависел только от своей страсти... Говорили, что до шестидесятых годов на черноморских курортах, в Москве и Ленинграде, появлялся маленький и элегантный старик с золотыми зубами по кличке Монгол, которого уважали все игроки. За его спиной всегда маячили два дюжих молодца, старик вежливо улыбался всем и не проигрывал ни рубля, ничто его не радовало и не печалило, кроме игры. Не Шарлан ли Дамба-Дугар? Вполне возможно. А еще говорили...
Но, может быть, он вернулся домой, и душа его вместе с ветром шумит в березовых рощах и в зеленой степи? Весной или осенью, когда кричат и кочуют птицы, а ветры несут в хмурую даль рыжий и жесткий хамхул, кто-то настойчиво подталкивает меня на головокружительные авантюры и путешествия.
Неужели это он?

2

Как только после жестоких и жгучих стуж начнет оживать и оттаивать земля, а над степью покажутся первые перелетные птицы, изумительно тонко запахнет влагой и черемуховой корой на берегах сверкающих излук Онона, где раскинулось ламское селение Цугол, в центре которого брызжет золотом устремленный в небесную высь ослепительный монастырь. Земля парит, гремят колокольчики, сотни бритоголовых лам и хувараков в развевающихся красно-желтых одеждах, как посланники и проводники иных миров, запрокинув смуглые головы, провожают взглядами тысячи кричащих журавлей и гусей, кочующих над ними в чистой весенней лазури...
- Ты готов? — спросил вечером старый лама, сидевший где-то за множеством горящих лампад и золотых статуэток в струящемся сумраке просторного зала монастыря. Желтое пламя в лампадах подрагивало, воздух был овеян дыханием кадивших благовоний.
-Да, Учитель, — коротко ответил Даба-Самбу, молитвенно сложив ладони. Маленький и изящный в ламской одежде, в желтых бликах лампадных огней, он казался одной из статуэток.
- Иди. Помни, что остановившийся хоть на миг - потеряет силу инерции и никогда не достигнет цели... Не достигнет... цели...
Слова старого Учителя гулким эхом разнеслись в просторном зале и растворились в сумраке.
Яркая розовая каемка окрасила горизонт, когда Даба-Самбу открыл скрипучие ворота монастыря. Вслед за каемкой выплыл алый круг солнца с золотящимся нимбом и залил все вокруг теплом и сиянием, малиново замерцала река, порозовела степь.
Встретив солнце, Даба-Самбу легко зашагал по дороге. В голове было светло и благостно. Степь просыпалась: вдалеке слышались людские голоса, мычание коров, ржание коней и блеяние овец. Не останавливаясь, Даба-Самбу шел по утренней дороге. Он всегда ходил пешком по этой каменистой земле, через сопки, вдоль берега реки и железной дороги или, привычно срезая путь, по степи. Ночами он любил смотреть в звездное небо, а по утрам размышлял у чистых вод Онона. Учитель говорил, что одиночество — отечество человеческого духа и мысли, как и все на земле, мысль растет в одиночестве, и, если долго смотреть в бездну, бездна тоже посмотрит на человека. Даба-Самбу углубился в свои мысли, и утренние краски стали контрастнее и цветистее, запахи обострились.
- Даба-Самбу ходит по земле, а живет на небе! — неожиданно сказал откуда-то веселый брат Дамба-Дугар. — Он, как птица... как птица...
Слова брата, умноженные далеким эхом, испарились в воздухе. Даба-Самбу рассмеялся и зашагал быстрее. В небе появились низко плывущие тучи, медленно и плавно пролетел клин журавлей. По дороге проскрипело несколько телег, протарахтел на тарантасе русский мужик, недалеко подростки гонялись друг за другом и пасли овец с ягнятами. Клонясь в разные стороны в седле и бесшабашно распевая во все горло песню, промчался лихой наездник в бурятском малгае, видимо, еще пьяный после гулянки... На склонах сопок и в степи стояли серые юрты, скотные дворы и загоны.
Даба-Самбу вздохнул и огляделся. Монастырь, окаймленный белым прямоугольным окладом каменных стен, потонул за рыжеватыми сопками, обрывки рыхлых туч плыли по небу, обнажая бледную и струящуюся голубизну... Очень скоро Даба-Самбу отправится в далекий путь. Увидит ли он когда-нибудь Онон, зеленую ширь степи с рыжими отливами, эти серые юрты и сверкающий монастырь, где прошли его детские и юношеские годы? Наверное, комиссары запретят учение Будды и закроют монастырь. Учитель сказал, что в поступках новых властей нет постоянства и последовательности, следовательно, они не ценят мысль и человеческую жизнь. А небо и земля неизменны в своем движении к совершенству, непостоянны только несчастные люди, каждый из них хочет стать выше другого. Завтра стать выше самого себя сегодняшнего — вот цель всего, что рождается под солнцем! Любая травинка тянется к свету, растет вверх, а не наоборот. Это движение последовательно и неизменно.
В монастырь все чаще и чаще приходят комиссары, они говорят о равенстве и свободе. Но в равенстве не может быть свободы, а в свободе — равенства. Никого невозможно заставить быть похожим на другого!
Голова налилась мрачной тяжестью и тупой болью. Все, Даба-Самбу больше не будет думать о комиссарах и спорить с глупостью и злом. Горе тому, кто убедит глупца в своей истине, рано или поздно он будет уничтожен глупцом... А время и пространство вечны и прекрасны, надо двигаться в них, чтобы когда-нибудь услышать голос Великого Безмолвия и рассказать об этом людям. Даба-Самбу радостно рассмеялся и заспешил. Он перестал думать о комиссарах, и боль в голове прошла. То исчезая в ложбинах, то внезапно появляясь, замелькала в начинающей зеленеть степи красно-желтая ламская одежда...
-Даба-Самбу идет! — закричал вдруг Даши-Рабдан, всмотревшись в степь и, отвязав коня, поскакал, только полы старого тэрлика взметнулись черными крыльями.
- Наш хуварак ходит быстрее коня и никогда не устает, — рассмеялся Дамба-Дугар, вглядываясь в ровную голубизну горизонта и зеленеющую степь, где двигалось заалевшее пятно, похожее на степную сарану. Сестры, визжа, выбежали из юрт и побежали навстречу брату, мать вывела улыбающегося и совершенно ослепшего отца.
Вечером, перед дойкой коров, на стойбище зачадили дымокуры, а небо у горизонта стало светло-шафрановым, а чуть выше слегка зеленело, потом медленно начал разгораться малиновый пожар заката, сгустились запахи земли и навоза, смешавшиеся с благовониями богородской травы, зажженной матерью. Было празднично и весело. В юрте мягко пахло дымом аргала, в очаге пылал огонь. Мать с отцом ушли в свою юрту, а братья и сестры сидели вокруг очага. Искоса посматривая на брата-ламу, о чем-то перешептывались повзрослевшие сестры. Даба-Самбу сказал всем, что покидает родные края. Дамба-Дугар обрадовался и завидовал брату, который увидит много разных людей и стран. Ах, как жаль, что Дамба-Дугар не лама!
-Правильно! - ликовал он, похлопывая брата по плечу и заглядывая ему в лицо. - Зачем здесь киснуть? Иди!
Но Даши-Рабдан был печален, смутные думы блуждали на его светлом и мясистом лице. Наконец, не поднимая глаз, он спросил:
- Надолго ли ты оставишь нас, Даба-Самбу?
- Не знаю.. Мне надо много учиться. Учитель сказал, что я не должен останавливаться.
-А ты и без своего Учителя не остановишься! - рассмеялся Дамба-Дугар, толкнув локтем брата и снова заглянув ему в лицо.
-Куда же ты отправишься? - недовольно спросил Даши-Рабдан, стараясь сдерживать себя и не обращать внимания на непочтительные слова Дамба-Дугара.
- В Тибет.
- О, у нашего хуварака большая мечта и быстрые ноги. Он дойдет! - снова рассмеялся несносный Дамба-Дугар. Сестра заахали и испуганно всплеснули руками. О, Тибет! Это... Это ужасно далеко, туда ходят только умные и храбрые люди. Простые степняки, уставшие от тяжелой жизни, часто поют жалостливые песни о том, как тоскует сердце человека по далеким заснеженным горам и теплым долинам сказочного Тибета, где можно навсегда избавиться от страданий. Ахэ пойдет в Тибет! Широко раскрыв глаза, они почтительно смотрели на Даба-Самбу, и он подумал, что уже отстранился от них и скудной мечты семьи о пище и одежде. Он мысленно помолился, чтобы укрепиться в своем решении. Даба-Самбу всегда будет молиться за своих Шарланов!
- А нельзя ли учиться здесь? - снова после долгого молчания спросил Даши-Рабдан, даже не взглянув на брата.
- Ахэ, скоро здесь нельзя будет жить ламам, - быстро сказал Даба-Самбу, задумчиво смотря на пляшущие блики огня, при свете которых лица братьев и сестер отсвечивали жаркой медью.
- Все куда-то бегут... Многие буряты ушли в Китай и Монголию, - пробормотал Даши-Рабдан. — Мы бедные люди и никуда не уйдем.
- А зачем уходить? Воевать русские перестали, торговать снова начинают, - быстро и весело заговорил Дамба-Дугар. — Опять большие игры начинаются. У Намсарая третий день играют догойские и зугалайские картежники, Сандан снова быка проиграл, он никогда не научится играть! Кончилось плохое время...
Даба-Самбу улыбнулся и, быстро оглядев сидевших, как и он, поджав под себя ноги, братьев и сестер, сказал;
-Время тут ни при чем, время ни в чем не виновато. Человек живет хорошо и долго тогда, когда он уверен в другом человеке, а мы не знаем, что может случиться завтра, через год, что придумают русские люди утром и как они поступят вечером.

КАК ЦЫПЫЛМА БАЗАРА ИСКАЛА

Как только в степи узнали, что началась война, Цыпылма сразу засобиралась в дорогу искать своего Базара.
От торейских озер до большого и пыльного города Читы, где живет много-много русских людей, можно добраться на телеге или верхом на коне. Так и поступает тот, кто боится железного паровоза, ревущего сильнее колхозного быка в охоте и бегущего по степи, как черный верблюд-самец, бура. Такой человек добирается до города несколько дней.
А тот, кто не боится паровоза или везет мало мяса, доезжает только до Борзи или Бырки. Там он садится в теплый вагон, который иногда дергается и трясется, как озноба. Этот счастливец и смельчак смотрит на множество разноговорящих и пестро-одетых людей, быстро бегущую степь, горы, реки, деревья и спокойно едет до города день или ночь. Так быстро! Но такой человек должен говорить по-русски, как буряты, живущие на станциях, а не показывать и не отчеркивать себе ребром ладони грудь, руки, ноги, голову или даже язык, когда продает или меняет на что-то мясо. Ведь русские могут подумать, что их дразнят.
Цыпылма не боялась черного паровоза, она ездила в вагоне со своим Базаром. Но Цыпылма жила далеко от станции и не знала русского языка. Русский язык знают только очень умные люди. Базар знает. Но он - в Чите. Цыпылма пасла овец и была не такой умной в этом деле, как другие. Она попросила поехать с ней искать Базара хорошего человека - Болота, который служил в армии и ходил в ботинках. Он разговаривал и матерился с русскими, как борзинский или оловянинский мужик, и нисколько не боялся их, хотя тоже пас овец. Цыпылма очень уважала этого человека и старалась не обращать внимания на его похвальбу и хвастовство, считая это явлениями преходящими. Болот был другом ее Базара, которого она собиралась искать в большом городе...
Базар давно отслужил в армии, знал русский язык, но его почему-то снова взяли служить на три месяца. Он уехал в Читу в начале апреля, а сейчас был июль. Базар не давал о себе знать, хотя раньше из армии часто писал письма, которые читали Цыпылме грамотные знакомые и родственники. Что могло случиться, почему Базар молчит, почему он не скучает по маленькому сыну Загда-Хорло и своей Цыпылме? Он ведь очень любит их и родную торейскую степь! Надо найти его, ехать в город.
Говорили, что война продлится недолго, но она все равно боялась за своего Базара, а Болот смеялся и говорил, что снайперы будут стрелять немцев, как тарбаган. Конечно, так говорить большой грех, но Цыпылма посмотрела на Болота и промолчала.
Она попросила знакомых заколоть двух эргэнов-валухов. Цыпылма, конечно, найдет Базара, он, наверное, давно не ел баранины. Часть мяса можно продать в городе, буряты всегда продают мясо русским, часть они съедят с Болотом в дороге, поделятся с людьми. Она наварила много мяса, сделала хошхонок, колбасы. Сама принарядилась. У нее было овальное лицо с тонкими чертами, нос горбинкой, черные, черемуховые, глаза, четко очерченные губы. Приехавших на телеге Болота и его племянника встретила матово-смуглая красавица с гибким и тонким станом в конусообразной зеленой шапочке с красными кистями и новом, колокольчиком от пояса, халате-тэрлике, крытом узорчатым синим шелком, который, переливаясь, сбегал до земли. Маленький и худощавый Болот громко рассмеялся, а потом важно сказал:
- Ты, Цыпылма, дура! Надень русское пальто и шапку. Так некрасиво ходить по городу. Русские будут пальцами показывать и смеяться!
Высокая Цыпылма недоуменно взглянула на важничавшего Болота и увальня-племянника и звонко проговорила:
- Почему же некрасиво? Русская одежда холодная и короткая. Тэрлик красивый, удобный. Мне кажется, что в нем я крепко стою на земле. Базар будет рад. Правда, сынок?
Она понюхала голову маленького Загда-Хорло, который вертелся под ногами гостей. Он оставался с бабушкой.
- Ладно, поезжай, как хочешь. Только мне будет неудобно ходить с тобой по городу и встречаться с русскими знакомыми и начальниками, - вздохнул Болот, одетый в серый костюм, черные брюки и крепкие ботинки. На большой и круглой его голове была кожаная кепка, время от времени он посматривал на блестящие золоченные часы на запястье и значительно оглядывал присутствующих. До станции ехать далеко, племянник заторопился...
- Зачем мы взяли столько мяса? Базар на переподготовке, там их хорошо кормят, - говорил Болот, когда они ехали на телеге в Борзю. Была темная ночь, и яркий тонкий клинок месяца не озарял степь, но племянник хорошо знал наезженную дорогу. Цыпылма была взволнована и молчала. Скоро она встретится с Базаром. Нет, Цыпылма не будет причитать и говорить ему о своих волнениях. У нее умный и сильный муж, он все поймет без слов.
- Красная Армия разобьет фашистскую Германию и без твоего Базара. И чего ты боишься? - рассуждал Болот. Испугавшись, что он сейчас снова заговорит о немцах и тарбаганах, Цыпылма встрепенулась и развязала кожаный мешок.
- Давайте лучше кушать, а там все друзьям Базара отдадим, - предложила она. Набив рот, Болот не сказал богохульных слов.
На рассвете они приехали в Борзю. Болот купил билеты. И они, с мешком и двумя большими фанерными чемоданами, сели в вагон, Повсюду сновали разные люди, почти все говорили на русском, встречались и буряты. Было очень много военных. Люди смеялись, кричали, курили. Казалось, что в небе не облака, а - дым!
Ровно постукивали колеса. Цыпылма сидела у окна и смотрела в бледный предутренний сумрак. Медленно пробуждались быстро мелькавшая степь, вдали, синея, пробегали горы, леса, блестели речушки. Вышло солнце и окрасило бегущую природу в багровые и желтые цвета. Рядом Болот о чем-то оживленно разговаривал с русскими мужиками, где-то говорили по-бурятски. Вагон равномерно покачивало, как большую зыбку. И Цыпылма сладко задремала.
Проснулась она уже после полудня. Ее расталкивал шустрый Болот, нарезавший мясо и купивший где-то хлеб.
-Просыпайся, Цыпылма, кушать будем! - крикнул он, приглашая присоединиться и своих соседей. На столиках и фанерных чемоданах появились яйца, чай в бутылках, хлеб. Разговоры не смолкали.
- Дарасун! - крикнул радостно Болот. Почему он кричит? Выпил что ли? Вагон качнуло. Цыпылма засмеялась, скоро она увидит своего Базара! Неожиданно люди в вагоне зашумели, загалдели, о чем-то громко расспрашивали вошедших пассажиров. Мелькнула в чьих-то руках газета. Цыпылма все чаще и чаще слышала - “Брест... Минск... Киев...Окружили...” Болот перестал смотреть на свои часы, он был взволнован и недоуменно смотрел на русских людей. Перед Цыпылмой, как светлые пятна, мелькали встревоженные лица.
- Что случилось, Болот? - не вытерпела она.
- Люди говорят, что немцы взяли много городов, что окружили много наших солдат! - крикнул ей Болот, совсем забывший о своих золоченных красивых часах... Цыпылма ахнула! А говорили, что война продлится недолго. Не надо говорить, надо молчать и делать. Базара отправят на войну, его там могут убить. Как все плохо получается! Она заволновалась, рядом что-то говорили Болот и русские люди, но все слилось в сплошной гул. Зачем гул, зачем шуметь. Лучше быть спокойным, твердым, помогать друг другу, когда трудно... За окном мелькал лес, потом появились деревянные дома, поезд начал сбавлять ход.
На станции истошно кричали паровозы, клубился черный дым. Было очень много людей, голосили и плакали женщины, суетились солдаты, лязгали вагоны. Цыпылма и Болот с трудом пробрались через этот муравейник на улицу и огляделись. От старых и морщинистых тополей ложились длинные тени, было пыльно и жарко.
- Пойдем в военкомат! - решительно сказал Болот и, вспомнив про свои часы, блеснул ими и пробормотал по-русски. - Пять шасов. Нишево, успем...
Они потащились по пыльным, песчаным, улицам мимо каменных и деревянных домов. Навстречу им попадались взволнованные люди. В большом двухэтажном доме с блестящим полом, коридорами и лестницами, важный Болот вдруг оробел, стал маленьким и снова забыл про свои часы.
- Иди и спроси у самого большого начальника Тумурова Базара! - велела ему Цыпылма, снимая с плеча тяжелый мешок и оглядывая помещение и военных, сновавших туда-сюда. Некоторые из них с любопытством или же недоуменно смотрели на Цыпылму. Болот засмущался, поставил чемоданы, потом неожиданно исчез. Цыпылма села на стул у большого светлого окна с белым подоконником. За окном был пышный, запущенный, сад, и Цыпылма засмотрелась на деревья, хотя все время думала о войне и Базаре и краем глаза видела узкий коридор со множеством дверей. Вдруг откуда-то вынырнул Болот с бумажкой руке и подбежал к Цыпылме.
- Нашел? - обрадованно спросила Цыпылма. Но Болот нахмурился и яростно зашептал ей, быстро оглядываясь:
- Пойдем скорей на улицу. Тут ходят большие начальники, а ты сидишь тут в бурятской одежде с мешком мяса... Сейчас, когда страна испытывает трудности... Пахнет. Нехультурно.
Он сказал русское слово и заерзал вокруг стула.
- Что ты к моей одежде прицепился! - рассердилась, вставая и оправляя синий шелковый халат, Цыпылма. - Тут такие же люди, как и мы с тобой. У них две руки, две ноги, они дышат таким же воздухом... Сказал тебе большой начальник, где мой Базар или нет?
- Мы пойдем в Антипиху, там есть знакомые, там военные, - обиженно проговорил Болот, таща Цыпылму за пышный плечевой буфф халата на улицу. И задумчиво добавил по-русски. - Нишево, успем.
Опять они потащились по длинным и пыльным улицам, потом начались сосны. Цыпылма устала, но где-то впереди был ее Базар, и она, клонясь под мешком, упрямо продолжала идти, подгоняя Болота. До сумерек было еще далеко.
- Красная Армия временно отступает. Так мне сказал начальник, - говорил Болот, когда они сели отдохнуть под соснами. - Надо скорей ехать домой. Придет бумага, а меня не будет дома. Скажут - дезертир!
- Но тебя могут убить на войне! - взволнованно сказала Цыпылма, тяжело дыша и думая о войне, Базаре, Болоте, себе и маленьком сыне.
- Нишево! - сказал по-русски Болот и поднялся, берясь за чемоданы.
Солнце позолотило верхушки тополей и сосен, когда они добрались до высоких деревянных заборов и столбов с колючей проволокой. Тут ходили только военные, урчали зеленые машины, с лязгом ползли тяжелые чудовища с длинными железными хоботами, которые Цыпылма уже видела в степи и Борзе. Ей стало страшно, но она старалась смотреть равнодушно. Маленький Болот сразу приосанился, его кривые ноги стали прямее, шаг тверже и четче, хотя он и сгибался, неся два тяжелых чемодана.
- Спроси у самого большого начальника военных Тумурова Базара! - снова велела Цыпылма, когда Болот сел на скамейку под тополями и, отдышавшись, закурил купленную в ларьке папиросу. Он сидел важный и обмахивал вспотевшее лицо кепкой, как большой начальник. Цыпылма рассердилась.
- Болот, ты надулся, как тупой баран! - звонко и громко сказала она. - Иди и спроси у самого большого начальника своего друга и моего мужа - Тумурова Базара!
- Есть! -важно отчеканил Болот, как русский солдат, и направился к белой будке у ворот, откуда выглядывал высокий солдат с длинным ружьем. Болот направился прямо к нему. Он бойко заговорил с ним, одарил папиросой. Вышел другой солдат, и того Болот важно угостил папиросой. Высокий что-то крикнул Болоту и побежал к длинным красным баракам, видневшимся в проеме открытых ворот. Там маршировали солдаты, Цыпылма не отрывала от них глаз. Может быть, среди них Базар? Может быть, он тоже поет с русскими солдатами и шагает в строю?
Вдруг она радостно вскрикнула, легко вскинула на плечо мешок и побежала, путаясь в полах тэрлика. Около будки показался высокий солдат, за ним бежал другой - бурят! Они остановились около Болота.
- Базар! - крикнула Цыпылма, подбегая и осеклась разочарованно. Перед ней стоял молоденький бурят в новой гимнастерке. Он смущенно оглаживал остриженную худую голову.
- Он тоже Тумуров Базар, - поспешил объяснить Болот Цыпылме, - только не ононский, а оловянинский. Его на десять минут командир отпустил...
- Тетя, а я удивился, думал, что мама приехала, - разочарованно промямлил солдат. Цыпылма звонко рассмеялась и неожиданно сказала по-русски, как важничавший Болот.
- Нишево!
И всем стало хорошо. Она развязала мешок и позвала всех к скамейке под тополями. Солдаты ели вареное мясо, колбасы и хошхонок. Цыпылма смотрела на них и радовалась, смотря на стриженые головы и веселые лица с набитыми ртами. Зря Болот боялся, что мясо испортится. Всем хватит!
- Тут везде солдаты! - говорил молоденький Базар, жуя мясо, - вы, тетенька, поспрашивайте. Много бурят на переподготовке в Песчанке...
Он повернулся к Болоту. Тот важно кивнул, давая понять, что уж кто-кто, а он-то хорошо знает Песчанку. Потом закатал рукав костюма и долго всматривался в часы.
- Ешьте, ешьте. Мяса много! - сказала Цыпылма, улыбаясь и смотря на солдат. - Берите с собой, друзьям отнесите...
Она знала: если встретила солдата-бурята, значит совсем рядом, где-то тут, есть ее Базар.
Ночевали они в русской семье, которую хорошо знал Болот. Всю ночь они пили чай, ели мясо и разговаривали. Утром снова начали поиски, но Тумурова Базара в Антипихе не было.
- В Песчанку пойдем, - решительно сказал Болот, не унывая, и добавил, как всегда, - нишево.
Они снова побрели по лесу, через сопку, потом мимо низеньких домов. Опять Цыпылма видела деревянные заборы, колючую проволоку, будки, ворота, машины, танки. Около одной будки рыжий, в конопушках, солдат встрепенулся и весело переспросил:
- Тумуров Базар? Сейчас... Золотухин, - громко крикнул он в дверь, - найди толстого Базарку, бегом!
Цыпылма вскрикнула и замерла в ожидании. Чернявый Золотухин привел плотного, лет тридцати, бурята, тот добродушно улыбался. Тоже оказался Тумуровым Базаром.
- Ононские? А я - еравнинский! - смеялся он. - На переподготовке тут худею. Мужа ищешь? А я тебе не гожусь! - он шутливо толкнул Цыпылму локтем и подмигнул. Болот нахмурился. Но Цыпылма весело рассмеялась.
- Я своего найду! - сказала она. - Ешь мясо, Тумуров Базар, друзей своих угости. Мы пойдем дальше. Бери, бери мясо, не стесняйся. На войну, наверное, поедешь... Убить могут!
- Нишево! - сказал по-русски толстощекий и жирный Тумуров Базар, уплетая кровяную колбасу и, хлопнув себя по мускулистой темной груди, рассмеялся, - Харасная Армия ивсех сильней!
Цыпылма и Болот ходили от части к части и смеялись, вспоминая веселого и толстого солдата. Вечером они нашли еще одного Тумурова Базара. Этот был пожилым человеком, с круглым животом. Бывший начальник сгонял жир на переподготовке и был офицером.
- Завхоз я здесь. Трудно стало, война. Но нишево! - строго говорил он, жуя мясо и смотря на Цыпылму и Болота сквозь круглые и толстые очки. - Тут легко, в колхозе трудно! Сейчас самое главное - бдительность. Ищите своего Базара, найдете...
За два дня Цыпылма и Болот обошли всю Читу, видели пять Тумуровых Базаров, но своего так и не встретили. Не нашли они его и на третий день, хотя встречали много бурят, призванных со всего Забайкалья. Все они радовались зеленой шапке и синему тэрлику Цыпылмы и посмеивались над Болотом.
- Сейчас много частей отправляют на запад, - объясняли они им. - Может быть, вашего Базара давно нет в Чите.
- Вот что, Цыпылма! - сказал Болот на четвертый день. - Нам надо ехать домой. Меня, наверное, бумага из военкомата ждет. Тут японские шпионы! Слышала, что офицер говорил? Бдительность!
- Что ж, поедем, - согласилась опечаленная Цыпылма. Наверное, ее Базара нет в Чите. А вдруг она приедет домой, а там письмо? Она заволновалась и заторопила Болота, который вытаскивал из погреба знакомых оставшееся мясо, подозрительно принюхивался и вертел около носа куски.
- Не испортилось. На вокзале продадим! - решил Болот, накладывая мясо из чемодана в пустой кожаный мешок.
- Надо купить разноцветные нитки, пуговицы, бусы, - считала Цыпылма. Болот выпучил на нее глаза и отчаянно закричал:
- Какие нитки! Какие бусы! Сейчас, когда страна испытывает трудности, ты... ты... Нам надо мясо продать!
Потом он важно посмотрел на свои золоченые часы и скомандовал опешившей Цыпылме, как русский командир солдатам:
- А ша-агом аарш! И рас, даба и тыри...
Вокзал бурлил. Плакали и кричали женщины. Казалось, что паровозы изранены и потому кричат, не умолкая. Повсюду сновали солдаты, солдаты, солдаты. Цыпылма жалостливо смотрела на них. Они едут на войну. Их там всех могут убить. Где же ее Базар? Может быть, его уже нет в живых? Цыпылма была сильная женщина, она только стиснула зубы и мысленно помолилась за то, чтобы смерть миновала мужа. Мимо нее шли и шли солдаты к красным вагонам, а она, оцепенев, продолжала смотреть на них.
- Цыпылма! Давай мешок! - заорал Болот, пробравшийся к старухам, торговавшим вареным картофелем и молоком. Цыпылма очнулась. Мешка нигде не было.
- Растяпа! - ругался Болот. - Солдаты, наверное, стащили. Вон их сколько! Такой мешок, такой мешок! Куда ты только смотрела?
- Пусть... Ты тоже там будешь,- сказала Цыпылма и, вдруг рассмеявшись, махнула рукой и громко крикнула:
- Нишево!
Болот изумленно посмотрел на нее и тоже рассмеялся.

***
Рассказ будет неполным, если я не признаюсь, что это документальный рассказ, а потому закончу его без художественных излишеств.
Дома Цыпылму ждало письмо. Базар писал, что их отправляют на фронт. Письма от него приходили до самой победы, но с войны он не вернулся. Цыпылма была сильной женщиной. Она всю жизнь прожила одна и пасла колхозных овец.
В конце восьмидесятых годов дети и внуки Базара и Цыпылмы прочитали в газете, что Тумуров Базар погиб 1 мая 1945 года под Берлином и был награжден орденом Красной Звезды. Им вручили орден в районном военкомате.
Давно умерла бабушка Цыпылма, не стало многих мне близких людей. Старые ононские и торейские буряты, мои родственники и знакомые, друзья моих родителей, среди которых я вырос, почти все ушли из жизни. Их было много - неграмотных и малограмотных. Случайно или закономерно я встретился с ними в мироздании и никогда больше не увижу их наяву. По ночам они оживают в моей памяти и говорят со мной. Мне и моему таланту хорошо с ними, было и со мной, все, что люблю и я. Ощущаете ли это вы, современные люди, обремененные знаниями, расчетами и умыслами?
Я смеюсь во сне и повторяю вслед за ушедшими людьми:
- Нишево!

Апрель 1998 года. Степь.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

ЖАРГАЛМА И ЖАРГАЛ

Дикие слухи, как весенние сухие ветры и пыльные смерчи, гуляли по степи и хлопали дверями юрт. Говорили, что появились волки с человечьими головами, что начальник аймачного ГПУ в прежней жизни был летучей мышью и теперь шуршит, невидимый, ночами по степи; говорили, что ламы, отправленные в красноярские лагеря, неожиданно превратились в красно-желтых птиц и с протяжными криками улетели в Тибет; что красавица Соелэй Жаргалма и невзрачный председатель колхоза «Красный степняк» Санданов Бухо по кличке Хорхой-Борбо бежали в Японию на секретной машине по подземному тоннелю. А еще говорили, что по ночам на белых конях появляются умершие и высасывают кровь колхозных коров и овец, присвоенных у них когда-то живущими ныне; что знаменитый драчун и убийца Батын Жаргал, с малых лет прозванный Будун Хузуном,2 бежал из лагеря, убив солдата, но либо сгинул в тайге, либо провалился под лед большой реки...
Жаргалу слухи передавала полуслепая тетка, когда он заворачивал к ней в темные и дождливые ночи. Сначала старуха приняла его за привидение, но, вглядевшись в черное изможденное лицо, признала и прошамкала, рассматривая старую шинель и буденовку:
– Значит, ты и вправду бежал! Из города бумага была, месяц милиционеры искали тебя... Потом говорили, что умер в тайге. Никто не любит тебя, ты с детства не умел жить с людьми... Тебе надо в Китай уходить. И родителям твоим надо было бежать, а не ждать тут смерти... Многие ушли. Исхудал ты, Будун Хузун, голова, как череп.
Этой ночью старуха ворчала:
– Ты еще не ушел? Выследят тебя, Жаргал. Убьют. Помолись на обо.3
Она раздувала в очаге юрты тлеющий аргал-кизяк, в седые космы летел сизый пепел. Пламя вспыхнуло и высветило темные решетчатые стены. Жилистый и худой Жаргал, вытянув гибкую шею, смотрел на старуху любопытными черными глазами и молчал. Та продолжала:
– Помолись, слышишь? А ведь Жаргалма и Хорхой-Борбо_и вправду исчезли вместе. Кто бы мог подумать... Скоро рассветет, поезжай, поезжай...

Жаргал только помолился, положил на камни несколько монет, как заржал его навьюченный конь. Далеко внизу, поднимая летящую пыль, мчалась черным коробком полуторка. Жаргал тут же распластался за камнями и, быстро высовывая голову, оглядел степь до синеющей кромки тайги. По волнистой зеленой степи рассыпались вооруженные всадники, сверкали русла речушек, голубели в тумане горы. Жаргал снял из-за спины карабин, дослал патрон в ствол и быстро спустился к вороному с белым крупом. Облава? Чего они загоношились? Труп председателя он закопал в тайге, никто и никогда не найдет. Может быть, снова из лагеря бумага пришла или его выследили знакомые и родственники? Кто мог узнать, что внезапно исчезнувшая Соелэй Жаргалма и бежавший из лагеря Батын Жаргал обжили в тайге старую землянку? Пора сниматься отсюда, уходить за границу. Не зря, выходит, молился!
Спрятав коня в тайге, Жаргал вскарабкался на высокую коричневую скалу, выдвигавшуюся в степь, и просидел там целый день. Гепеушники и милиционеры кружили по степи, обшаривали стоянки, юрты, в тайгу не углублялись. Последние лучи солнца на миг зацепились за иглы лиственниц и, вспыхнув, погасли. Жаргал заторопился и направил коня узкой таежной тропинкой. Стало влажно и ветрено, по небу плыли, клубясь, тяжелые тучи.
В землянке было тепло и сухо. Жаргалма все поняла по его взгляду и ни о чем не спрашивала. Они быстро вынесли два казачьих седла, стали собирать вещи. Разговаривали мало, только по делу. Зачем говорить без дела и о непонятном? О чувствах молчали. Все было понятно и так. Жаргалма подумала и одела свой лучший тэрлик-халат, крытый плотным зеленым шелком с квадратными узорами. Голову повязала синим платком с бахромой. Жаргал одобрительно кивнул и достал из мешка свой синий тэрлик и красный кушак.
В густой августовской темноте они заседлали коней, навьючили на разжиревшего высокого гнедого пожитки, тронулись в путь по мокрым холодным камням и травам. В проемах туч подрагивали крупные малиновые звезды, было зябко. Жаргал уверенно направил маленький караван к аймачному центру. Никто даже не подумает, что Батын Жаргал свободно разгуливает по степи! Жаргалма, придерживая дробовик, молча ехала за ним, как будто крепкий и незримый канат связывал их и коней. Она видела в сумраке навершие его буденовки и смутно радовалась, что они снова будут жить вместе, далеко от людей. Жаргал сказал, что с ними жить нельзя. Не потому, что за свою тридцатилетнюю жизнь убил трех человек, просто он твердо и навсегда знал – жить с ними нельзя! Он не понимал: почему они мучаются, чего хотят и почему жадничают, когда небо и земля дали человеку все. Она верила ему, как и десять лет назад, когда впервые увидела его...

Десять лет назад сын богача Сандана, Бухо, насиловавший безнаказанно батрачек и прозванный Хорхой-Борбоем, тщедушный урод со змеиной головой и черными точечками глаз, гулял по степи с такими же, как и он, удальцами. Ватага нагрянула, когда Жаргалма пасла овец. Она шарахнулась, как испуганная косуля от одичавших собак, но кто-то стегнул ее кнутом, кто-то рвал тэрлик. Отвратительные запахи и липкие руки душили ее. Мир отодвинулся в больном тумане, и над ней нависла омерзительная рожа похотливо хрипевшего Хорхой-Борбоя, сердце резал хохот пьяных парней. Но вдруг насильник дико завизжал и вскочил на ноги со спущенными штанами. Ватага разбегалась по степи, разбойников настигал верткий и гибкий парень на саврасом жеребце. Он вертелся в седле, поднимал коня на дыбы и разъяренно, жгуче, хлестал этих трусливых и злобных собак витой плеткой.
– Ловите его! – вопил Хорхой-Борбо, подтягивая штаны; на его обритой голове вспухал багровый рубец.
Дураковатый бугай успел схватить за ногу молодца и выдернуть из седла. Но тот стремительным хорьком перевернулся в травах и, прыгнув вперед, мгновенно воткнул узкий нож в жирную ляжку бугая. Никто не успел опомниться, как дико взревел Хорхой-Борбо – хорек развалил ему острым ножом задницу. Трава повсюду была залита кровью. Насильники отхлынули. Парень, хищно пригнувшись и крепко сжимая нож, неумолимо и молча надвигался на ватагу. В белой полыни и ковылях валялись кушаки, катались и стонали бугай и Хорхой-Борбо. Жаргалма куталась в разорванный тэрлик и широко раскрытыми глазами смотрела на парня.
– Пощади, Будун Хузун! – вдруг промолвил осипшим голосом один из насильников в расстегнутом коричневом халате.
– Убирайтесь, подонки! – прошептал Будун Хузун. Неутолимая ненависть была в этих звуках. – Убирайтесь! Еще раз попадетесь – убью!
Жаргалма не слышала стонов, возни и топота копыт. Она видела только заступника. Как он ловко вскакивает в седло, его сверкающую и белозубую улыбку на матово-смуглом лице.
– Как тебя зовут? – ласково спросил он с высоты коня.
– Жаргалма, – прошептала она, вставая навстречу парню.
– А, дочь тибетского ламы. Не обижайся… А я – Жаргал. Значит, счастливые мы, Жаргалма!
Жаргал ускакал, Жаргалма не обиделась. Говорили, что ее мать, покойная Соелма, жила с тибетским ламой, который, намучившись с местными жирными ламами, покинул их и дацан. Жаргалма не видела отца, говорили, что он ушел в Тибет.
Жаргал! Черноголовый, маленького роста, в солдатской гимнастерке, перетянутой кожаным ремнем, голова туго стянута сложенным в ленту красным платком. У него гладкая и блестящая на скулах кожа, узкое лицо с тонкими чертами, будто нарисованными тончайшей китайской кисточкой, нос хищный, с едва заметной горбинкой, черные любопытные глаза и темно-малиновые губы! Но он не был злым!
Она ждала Жаргала и смотрела теперь на мир другими глазами. Люди разные, как трава, деревья, животные. Но люди обманывали и мучили друг друга, они не защищали ни себя, ни других. Они все врали. Жаргал – совсем другой! Он появился у них на стоянке через год на том же саврасом жеребце. Легкий румянец тлел и готов был вспыхнуть под тонкой загорелой кожей на овальном и смуглом лице Жаргалмы, крыльями ласточки вздымались брови, большие и карие глаза вспыхивали искорками, спелые и припухлые губы мгновенно высыхали, когда она смотрела на Жаргала. Казалось, что все слышат, как бьется ее сердце.
Имя ее журчало, как родничок – Жаргалма! Жила она в старенькой юрте с бабушкой, которая встретила Жаргала неласково. Ведь он был сыном богача Баян-Бато, часто ездил в большой город, дружил с русскими, слыл знаменитым охотником и драчуном. Но все брошенные – сироты, старики и старухи – знали, что Баян-Бато и его сын всегда помогут. Жаргал с малых лет пас табуны, обучал диких коней, ухаживал за скотом, помогал батракам и батрачкам. И еще – он разговаривал с животными, как с лучшими друзьями! Многое за год узнала Жаргалма о Жаргале, сыне богача. Но Хорхой-Борбо тоже сын богача, он и его отец могут вырвать последний кусок изо рта умирающего родственника и при этом улыбаться ему и желать благополучия. Значит, Жаргал не боится и ненавидит таких!

В предрассветных сумерках они проехали мимо аймачного центра. Жаргал обернулся, и Жаргалма угадала в темноте его ласковую и печальную улыбку. «Видишь, – говорила улыбка, – все хорошо. Они нас ищут в тайге, мы – здесь, а скоро будем жить в своей юрте». Теперь она видела его синий тэрлик с круглыми узорами, красный кушак, старую буденовку, короткий карабин, и верила ему так, как можно верить солнцу, луне, траве – они не меняются, как люди, с которыми нельзя жить.
Огромный алый круг навис над сопками, березняками и степью, заливая все вокруг радужным сиянием, когда они спешились у отливающего густым малиновым отсветом Онона. Кони потянулись к воде. Мягко и сонно всплескивала рыба, в тальниках просыпались туманы и, казалось, что кто-то смотрит оттуда.
– Не бойся, – тихо и ласково сказал Жаргал, и она смело потянула белоногого рыжего за длинный повод, на мгновенье задохнувшись от мягкой и холодной воды. Жаргал крепко привязал карабин и дробовик к седлу вороного и шагнул за ней. Вскоре они плыли, держась за гривы коней, как две большие и дружные рыбы в лучах утреннего солнца. Перешли вброд еще две протоки и въехали в тальники и заросли черемухи.
Солнце было уже высоко, когда Жаргал развел костер. Синий и зеленый тэрлики украсили ветви кустов. В густой зелени весело перекликались птицы. Пока все шло хорошо, впереди – озеро Далай-нор, дядя Жаргала со своими гуртами и табунами, своя юрта. Жаргалма и Жаргал станут жить одни в степи, пасти коров и овец. У них будет много детей, они научатся любить родителей, а не портреты каких-то бородатых русских людей.
– Как он? – спросил Жаргал и его узкие глаза вспыхнули нежным огнем. Жаргалма тихо и радостно рассмеялась:
– Я здорова, и он здоров. Смеется!
– Давай отдыхать, пусть и он отдохнет, – улыбнулся Жаргал, доставая из вьюка солдатскую шинель.
Говорили о сыне, который должен был родиться. Они лежали на шинели, и солнце слепило им глаза. Рядом кони с хрустом рвали траву.
– Он будет таким же, как и ты, – тихо говорила, закрыв глаза, Жаргалма. Сердце обволакивало нежное тепло.
– Он будет лучше нас и тех людей, которые указывают друг другу, как надо жить... Я устал... Что мы им сделали? – шептал Жаргал.
Сонная тяжесть наваливалась на него, тесно и жарко стало в высохшей одежде. Сквозь полудрему он думал, что лицо жены проступает откуда-то изнутри, что у нее глаза наездника, эти глаза недоуменно и с ужасом смотрели на него и людей.

Он смотрел на людей и судей. Ему зачитали пятнадцать лет строгого режима... Когда начали раскулачивать, они с отцом и матерью раздали весь скот родственникам и бедным. Но люди с винтовками, разорив их, все равно пришли за ними. Даже зверь, схватив добычу, уходит, эти были хуже зверей, они настигали и настигали. Он не понимал: почему они не могут отогнать их, почему они должны слушаться их и ехать в какие-то неведомые края? Жаргал отказался садиться на телегу. Один из бойцов ударил его прикладом, другие стали закручивать ему руки. Отец с матерью взмолились. Он не мог видеть их такими! Вьюном выскользнув из рук конвоиров, Жаргал схватил лежавший у дома топор и рубанул по голове молоденького бурята-милиционера. Глаза паренька сразу стали недоуменными. Фонтаном хлынула кровь, люди отшатнулись от Будун Хузуна.
После суда конвоиры повели его со связанными руками к машине, он наткнулся на злорадный взгляд Хорхой-Борбоя и на мгновенье ослеп от ярости. Отец Хорхой-Борбоя сдал весь скот колхозу, в их деревянном доме и юртах днями и ночами пьянствовали городские и аймачные начальники. Хорхой-Борбо стал председателем нового колхоза, он кричал на собраниях, что у них еще есть не раскулаченные и скрытые враги Советской власти... Прозрев, Жаргал крикнул:
– Эй, Хорхой-Борбо, если посмеешь тронуть мою жену, я убью тебя. Я вернусь! Я вернусь, Жаргалма!
Глаза Жаргалмы охватывали разом его и людей. Всего семь дней наслаждались друг другом Жаргалма и Жаргал в новой юрте, смеясь и считали еще не родившихся детей. Что они сделали людям? Лицо Жаргала мучительно думало во сне.

Похолодало, и снова огромное багровое солнце повисло над степью и Ононом, тальники и сопки быстро темнели. Жаргалма проснулась и испуганно огляделась, но, увидев спящего Жаргала, стреноженных коней, успокоилась. Она смотрела в матово-смуглое лицо мужа... А сердце ее плакало. «Как маленькие телята мы радовались на лугу... Ты – мой изюбрь, ты – мой жеребец, ты сказал, что придешь ко мне, и пришел. Ты всегда делаешь то, что говоришь... Мне не страшно с тобой! Ты сказал, что человек не может выбирать, у человека должен быть один выбор, один путь... Вот почему ты сказал, что с этими людьми нельзя жить... Ты сказал, что они могут сделать что угодно и как угодно Ты сказал, что они не любят жить. Ты сказал, что они будут делать тяжелую и грязную работу, плохо делать, что никогда счастье не посетит их. Ты сказал, что они больше никогда не будут шить красивые одежды, валять войлок, мастерить серебряные ножи и чаши, что они никогда не наполнят эти степи и долины табунами и отарами. Они будут лизать руки тех, кто будет их убивать... Кто тебе сказал это? Ты стал совсем другим после тюрьмы. Ты сказал, что любое животное лучше их. Как людям жить на Земле? я ничего не понимаю, но я верю тебе и жалею людей... Они хотели убить тебя, а ты не хотел, мой маленький черноголовый Будун Хузун с любопытными глазами... О, небо, есть ли на земле место для Жаргалмы и Жаргала?»
Она вытерла кончиком платка выступившие слезы и тронула за плечо Жаргала. Он вскочил мгновенно.
– Впереди сосновый бор, дальше – степь. Это не наш аймак. Тут живут хорошие люди, им нет дела до того, кто и как живет, – сказал он, разминая шею и голову. – Ложь начинается за Ононом... Ладно, собирайся.
Небо было густым и звездным, сияла серебристая луна, освещая сосновый бор, Онон и разомлевшие от сладкой дремы травы. Жаргал, ссутулившись и чуть боком, покачивался в седле, тускло поблескивало дуло карабина. Жаргалма думала, что может так ехать за ним бесконечно под мерный скрип седел и мягкие удары селезенок коней. Тишина... Они... Луна и звезды над степью...
С того самого дня, как Жаргала увезли в черной машине, Жаргалма жила в каком-то тяжелом и больном сне. Но он вернулся, как и обещал. Через девять лет! Жаргалма пришла в свою юрту уставшая и искусанная комарами после дойки коров, начала разжигать очаг, как услышала голос, и сердце ее обмерло, похолодев, от страха.
– Не надо, Жаргалма, мы не будем здесь жить. С ними нельзя жить... Собирайся.
Жаргал сидел в солдатской шинели и держал карабин. В ту же ночь они ушли в тайгу. Только один раз Жаргалма вернулась на рассвете в юрту, чтобы забрать одежду...
Они ехали по редкому сосновому бору В купах темных кустарников изредка и сонно чивикали невидимые птицы, огромные корявые сосны стояли, как сказочные богатыри, всматривавшиеся вперед, а впереди была степь. Можно было бы жить и тут. Но все равно сюда придут из-за Онона люди, с которыми нельзя жить. Они повсюду!
В степи залаяла собака. Где-то была чабанская стоянка. Жаргал обернулся и сказал, показывая куда-то вперед:
– Нам надо до рассвета быть у гор, там много лощин и кустарников. Днем там отдохнем, а ночью будем уже на той стороне.
Жаргалма улыбнулась, блеснув зубами и, стянув с головы платок, слушала тишину. Жаргал спешился чтобы подтянуть подпруги. Постояв, они снова заторопились.
Неожиданно открылась степь, вся залитая лунным сиянием и мерцавшими зеркалами озер, редкими раскидистыми соснами и дремлющими чабанскими стоянками. Кони перешли на рысь. Теперь Жаргалма и Жаргал выровнялись и изредка переглядывались, счастливые и уверенные в близком счастье. Вороной и рыжий мотали головами, гнедой то натягивал, то ослаблял повод, привязанный к седлу рыжего, травы шуршали под их ногами. Сердце жаждало протяжной и умиротворяющей песни, которая растворялась бы в степном аромате вместе со звоном комаров. В густых и высоких травах у оврагов и сосен мирно паслись бессонные лошади, вскидывая большие головы и прядая ушами, долго смотрели им вслед.
Линия горизонта отплывала все дальше и дальше, и повсюду была степь, степь и степь с пологими и крутогорбыми сопками. Вдруг справа замерцало нескончаемое до горизонта озеро с ослепительно брызжущим лунным пятном и длинной золотистой дорожкой. На берегу четко вырисовывались верблюды. Они разом повернули маленькие головы на длинных изогнутых шеях в сторону всадников. Поодаль от них темнела одинокая юрта. Лениво лаяла собака. Пахло солеными травами, шерстью и потом. За сопкой кричали, перекликаясь, петухи.
– Казачья станица, – махнул рукой в ту сторону Жаргал. – Там у меня много знакомых.
Озеро и верблюды потонули за сопкой, восток медленно розовел, трепетно и ликующе зазвенели над всадниками жаворонки. Впереди засинела гряда невысоких скалистых гор с темными расселинами и впадинами. Розовая степь преобразилась и ожила, далеко послышались бодрые людские голоса, мычание коров. Жаргал заволновался и заторопил коней.

Они выскочили на пригорок, и Жаргалма громко вскрикнула, резко остановив коня. Жаргал молниеносно сдернул через голову карабин и клацнул затвором. Кони попятились назад. Совсем недалеко от них стояла в травах блестящая в лучах поднимавшегося солнца машина, похожая на черного жука. Вокруг него гарцевали всадники в военных фуражках, один из них, приподнявшись на стременах, обшаривал биноклем степь. Вдруг он что-то тревожно и быстро выкрикнул, показывая вытянутой рукой на Жаргалму и Жаргала.
– Скачи! – страшно крикнул жене Жаргал, мгновенно отрезав ножом натянутый повод гнедого.
Жаргалма хлестнула плеткой, и рыжий, взвившись, полетел по травам. Она пригнулась к гриве коня и продолжала нахлестывать. Гнедой шарахнулся в сторону и умчался за ними. По степи рассыпался приглушенный стук копыт, часто-часто затарахтела машина. Грянул и раскатился, прозвенев, жгучий выстрел.
Жаргал два раза выстрелил в сверкающие стеклянные глаза жука и погнал коня за Жаргалмой. Всадники скучились у остановившейся и замолчавшей машины, что-то кричали, некоторые стреляли вслед удалявшимся, но степь уже поглотила их.
Белый круп вороного и тонкие белые ноги рыжего стлались над травами. Жгучий ветер высекал слезы и развевал полы тэрликов, как зеленые и синие крылья. Горы стремительно приблизились, открывая впадины и расселины, серые и коричневые валуны. За ними сверкало лазурное, слившееся с небом и облаками, озеро, над прохладой которого скользили гуси и утки... В жестком и колючем кустарнике Жаргал спрыгнул с вспотевшего и подрагивающего вороного, выхватил из сум обоймы и выдохнул Жаргалме:
– Будь здесь. Я быстро вернусь.
Ловко огибая камни, он заскользил неутомимо на вершину и стал похож на настоящего хорька, Будун Хузуна, обезумевшего от ярости и защищающего свое семейство.
Всадники отъехали от машины и, разбившись на три группы, облаживали вершину. Высокий время от времени останавливался и шарил биноклем по склонам гор и степи... Значит, они нашли в тайге землянку, кто-то непременно выследил Жаргалму и Жаргала. Теперь о них знают во всех районах и на заставах! Если облавщиков не остановить, они будут идти за ними все время. Жаргал снял буденовку и, отдышавшись, выстрелил из-за валуна в обходившего слева всадника. Тот, взмахнув руками, повалился набок, конь шарахнулся и понес его, застрявшего ногой в стремени. И сразу же загремели выстрелы. Бойцы быстро спешились и стреляли по вершине, стараясь нащупать его. Он перекатился за другой валун и срезал еще одного бойца. Облавщики залегли в травах. Наступила пронзительная тишина. Неожиданно над ковылями блеснули и потухли линзы бинокля. Сухая, напряженная тишина растягивалась и не лопалась. Человек с биноклем медленно приподнялся на колени. Жаргал выстрелил в него, как в тарбагана. Высокая зеленая трава и белые ковыли зашевелились. Теперь Жаргал точно знал – убил троих и остановил их.
Бойцы стали отползать в лощину, где их ждал коновод. Становилось жарко, степь начинала позваниватъ, воздух заструился. Вдруг над травами заныряли фуражки бойцов, потом из лощины выскочил всадник, за ним другой. Облавщики удалялись в степь, солнце скатывалось с зенита.
Жаргал быстро спускался с вершины. Испуганная Жаргалма смотрела на него широко раскрытыми глазами. Ноздри ее трепетали и вдыхали запах родного пота.
– Уходим! – только и сказал Жаргал, стараясь попасть ногой в стремя закружившегося вороного. Они вылетели из впадины и помчались по склонам гор.
– Гнедко, наш Гнедко! – вдруг радостно закричала Жаргалма.
Жаргал рассмеялся и поскакал к гнедому, высоко вскинувшему голову в ожидании своих.
Они скакали мимо сонных белых озер, где спасались от жары коровы, быки и овцы, мимо скучившихся верблюдов, стоявших на солончаках и безучастно жевавших ковыль, над буграми взвивались и тут же исчезали желтые тарбаганы, над ними летели с курлыканьем журавли, далеко пронеслось стремительное стадо дзеренов. Кони вспотели и стали изнемогать, потом перешли на ровную рысь.
Грязный пот струился по лицам Жаргалмы и Жаргала, но мир приблизился к ним, они были одни. Встречаясь, глаза их вспыхивали искорками. В сумерках взмокшие кони пошли усталым шагом. Остановились в большом песчаном овраге, заросшем тальником.
– Ты спи, – вздохнул Жаргал, – я присмотрю за конями. Совсем немного осталось. Устала?
– Ничего, – застенчиво улыбнулась Жаргалма. Она нетвердо стояла на земле. Жаргал на миг прижал жену к себе и понюхал ее голову. И она вся потянулась, стремясь перелиться в него. Но он мягко отстранил ее и начал стреножить коней.
Небо задернули тучи, темнота сгущалась и становилась тесной, грозно обволакивая их. Невидимые глаза ночи со всех сторон смотрели на Жаргала. Уставшая Жаргалма спала. Сердце Жаргала изливало печаль. «Мы резвились с тобой, как новорожденные телята в зеленой степи, у тебя было смуглое и испятнанное молоком личико... Ты – моя трепетная косуля, ты – моя изюбриха, ты – моя кобылица… Что мы сделали людям? Где на земле место для Жаргалмы и Жаргала? Зачем люди указывают, как нам жить? Зачем они разорили отца и мать и увезли куда-то на телегах? Неужели кому-то от этого хорошо? Я никого не хотел убивать! Ненависть моя растаяла. Зачем глупый Хорхой-Борбо следил за тобой, когда ты пришла из тайги за одеждой? Неужели ему скучно было жить? Я увидел его и выстрелил ему в голову... Я не желаю им зла, но с ними жить нельзя!.. Спи, Жаргалма, мы будем жить одни... Одни...»
Жаргал стоял на краю оврага и прислушивался. Неожиданно подул резкий ветер, прогрохотал гром, раскалывая тучи, небо задвигалось, треснула яркая ломаная молния. Жаргалма проснулась в страхе, но муж был рядом, и она потянулась к нему.
– А я видела во сне, как ты играешь и разговариваешь с нашей желтоухой собакой, еще тогда... в молодости. Ты был таким веселым, так звонко смеялся, а наш Батор прыгал и лизал тебе лицо! – говорила она радостно, став на удивление многословной.
– А я вспомнил, как мы вернули обратно наших коней, – рассмеялся Жаргал. – Они ведь из нашего табуна. У-уу, как было страшно Жаргалме! Когда я уводил вороного и рыжего, ты была чутка, как рысь. Я вспомнил твои глаза, они мне казались в ночи огромными и зелеными. Вот как было страшно Жаргалме!
Смешно передвигаясь в темноте, он показал, как в ту ночь пряталась в березняке Жаргалма, как потом в промокшем тэрлике вела рыжего по тропе и в страхе оглядывалась назад, боясь, что их догонят эти люди, бесстыдно присвоившие их скот. У-уу, какие смелые и страшные эти люди, ха-ха-ха! Она заливисто рассмеялась и, сев на землю, ударила его по ноге кулачком.
– Тогда кони паслись около стоянки, я боялась, что тебя увидят. – Она продолжала смеяться, глядя на мужа заблестевшими глазами. – Это же я сказала тебе, что кони из нашего табуна! А Гнедко-то наш, Гнедко! Не бросил нас сегодня, ждал.
– Гнедко – кавалерийский конь. Он меня два месяца по тайге и степи носил, исхудал, не отходил от меня, а тут откормился, - рассмеялся он, прислушиваясь.
Они говорили много и бестолково, как не разговаривали никогда. В густой темноте начал накрапывать дождь, они укрылись солдатской шинелью и, замолчав, прижались друг к другу. «Как он?» – спрашивало сердце Жаргала. «Ничего. Спит», – отвечало сердце Жаргалмы. «Нам будет трудно. Ты готова?» – «Да, я готова, не думай о плохом...»
Дождь перестал, гроза скатилась к самому горизонту и грохотала вдали, сверкая молниями.
Жаргал подвел коней, и Жаргалма, стряхнув оцепенение, сразу став ловкой и сильной, взлетела в седло. Слившись с конями и темнотой, они поехали по мокрой степи стремя в стремя, уверенные в близком счастье. Кони тоже рвались вперед и шли быстрой рысью, предчувствуя долгий отдых. Тучи медленно плыли на север, и изредка мелькавшая луна освещала блестящие травы, над которыми вспархивали птицы.
Поднявшись на крутой пригорок, Жаргал остановил коней и прислушался. Был тот предрассветный час, когда сны сливаются с реальностью и человеку трудно проснуться. Вдруг далеко впереди мглу ночи рассек длинный белый луч. Еле слышно рокотала машина.
– Они! – шепнул Жаргал и повернул коня. Но тут, внезапно разорвав тишину, раскатисто прогремел выстрел. Гнедой шарахнулся в сторону и начал заваливаться. Жаргал чиркнул по поводу ножом, гибким зверем спрыгнул с коня и сдернул на землю Жаргалму. Снова грохнул выстрел. Луч медленно развернулся и поплыл в сторону выстрела, разрезая темноту. Жаргал передал поводья жене и шепнул, жарко дыша ей в щеку:
– Вниз! Вниз надо! – и отполз за гнедого, лежавшего темной глыбой.
Луч медленно приближался, шаря по степи и уплывая далеко в сторону. В страхе, обнимая травы и землю, Жаргалма отползала вниз, уводя коней с вершины. Внезапно луч исчез, обрушилась тишина. Грянул третий выстрел, Жаргал мгновенно ударил на высверк ответной пулей и скатился вниз к Жаргалме и коням. Испуганными ночными птицами они взлетели в седла и понеслись во мглу. Вслед загремели выстрелы и послышался топот копыт, обходивший их слева и справа. Летели молча и без стрельбы, все дальше и дальше от страшного луча. Топот позади стал отдаляться, а потом затих вовсе. Но, грозя гибелью, медленно рассеивалась тьма.
Тревожно озираясь, Жаргал гнал коней в сторону границы. В третий раз рассветная степь становилась желто-розовой, легкий ветерок гнул острые верхушки начинающих рыжеть трав, серые и коричневые валуны в них казались спящими красно-пестрыми быками. “Как он?” – спросило сердце Жаргала. “Ничего. Он смелый!” – ответило сердце Жаргалмы. Полы зеленого и синего тэрликов развевались и переливались под первыми лучами солнца. Тонкие черты смуглых лиц Жаргалмы и Жаргала смягчились, они снова улыбались, подгоняя коней. И тут снова откуда-то грянул страшный выстрел. Жаргал перелетел через голову споткнувшегося вороного и ударился оземь. Лихорадочно распластавшись в травах, он увидел, что Жаргалма ползет к нему. Она всхлипывала и стонала, из носа ее непрерывно бежала кровь. Белый круп вороного округло вздымался над травой, рядом пытался встать на ноги рыжий и заливал траву кровью. Кровь густо бежала из рассеченной губы Жаргала. Кровь была повсюду.
– Назад, назад, Жаргалма! – закричал, захлебываясь, Жаргал, поняв, что облавщики убьют его, но пощадят женщину. Должны пощадить!
Оглушенные и разбитые, они залегли за убитым конем. Жаргалма потянула к себе старый дробовик.
– Не надо, – устало сказал окровавленным ртом Жаргал, передергивая затвор карабина. – Женщине не надо стрелять...
Высовывая на мгновенье маленькую черную голову из-за мертвого коня, он осмотрел степь. За ближайшими валунами передвигались фуражки бойцов, далеко рокотала машина. “Но вот и все, Будун Хузун”, – печально сказало его сердце. Он прижал к себе Жаргалму, понюхал ее голову, и глаза его увлажнились. Она будет жить, она ничего не сделала! Жаргал еще раз быстро оглядел степь. Далеко, ныряя в травы, ползла черным жуком глазастая машина. Рыжий все еще продолжал хрипеть и дергал белыми ногами над травой, будто отгоняя паутов.
– Сдавайтесь! – вдруг крикнули из-за валунов на русском.
Жаргал привязал свою ногу к длинному поводу вороного и повернулся к Жаргалме. Глаза их, испуганные и печальные, встретились.
– Иди, – глухо прошептал Жаргал. – Они тебя не убьют.
– Нет, нет! Что ты говоришь! – закричала Жаргалма, прижимаясь к нему и вдыхая запах пыли, крови и пота.
“Снова загремели выстрелы, пули взвивали брызги камней и земли.
– Сдавайтесь! – продолжали кричать из-за камней.
Над колкими высыхающими травами вились струйки дыма, Жаргал на мгновенье приподнялся, выстрелил в мелькнувшую фуражку и тут же рухнул на вороного, выронив карабин. Буденовка его скатилась на землю.
– Нет, нет! Жарга-аал! – страшно закричала Жаргалма, бросаясь к мужу и переворачивая его. Фуражки поднялись над валунами. Жар-галму отбросило назад, но, качнувшись, она упала на Жаргала и крепко обняла его... “Жарга-аалма !” – крикнуло печально сердце Жаргала. “Жарга-аал!” – откликнулось радостно сердце Жаргалмы... “Как веселые телята мы резвились на весеннем лугу... Ты – моя трепетная косуля, а я – твой гуран-рогач... Ты – мой изюбрь в лучах закатного солнца, а я – твоя изюбриха в осеннем березняке... Ты – моя молодая кобылица, а я – твой сильный жеребец... Ты и я... Что мы сделали людям? О, небо, на земле нет места для Жаргалмы и Жаргала!.. Как он? Ничего. Он смелый!”
Стало тихо. Приминая траву, бойцы шли к трупам, двое возились с убитым товарищем. Подъехала и встала в сухих рыжих травах черная машина с разбитым стеклом. Хлопнули дверцы, из машины вышли два командира в широких, крыльями, галифе и длинных просторных гимнастерках, высоко перетянутых коричневыми ремнями. Высокий русский с внимательными голубыми глазами и багроволицый бурят в огромной фуражке на круглой голове. Хромовые сапоги засверкали в белых ковылях и полыни. Бойцы и командиры окружили трупы.
– Ишь, варнак, привязал себя. Отчаянный зверь, – удивился один из бойцов.
– Мамонтова убил, – со скучной злобой добавил другой. – Привя-зал! Знал, что не уйти им, вот и привязал...
– Сабахам сабашья смерть! – тяжело дыша, сказал багроволицый
бурят, вытирая грязным платком вспотевший загривок.
– Нет, Владимир Бадмаевич, это волки, – задумчиво протянул рус-ский командир, глядя на лица убитых, окровавленные синий и зеленый тэрлики. Солнечные лучи рябили и переливались на сбегавшем волнами их узорчатом шелке. На тонком чеканном лице мужчины застыло удивление. Женщина замерла, крепко обняв его, на смуглых припухлых щеках высыхали слезы и кровь. Русский командир снял фуражку и глухо проговорил:
– Красивые люди... Жаль... Природа…
– Шего жалхо, Нихолай Басильич? – удивленно поднял большую голову багроволицый, обмахиваясь фуражкой. – Они тольхо што бойса убили и ешо... Пашему жалхо?
– Да так... Васнецов, звони в район.

Август 1998 года. Степь.

1 Популярные бурятские имена, означающие счастье.
2 Будун Хузун – хорек, буквально – сильная шея.
3 Ступа из камней, место для молений, обычно на возвышенности.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Добавлено: 04.10.08, 11:31 +0000 **Проза**

ТОСКА

Какие короткие ночи серебрят кункурскую степь! Не успеет прокуковать беспокойная кукушка свою песню, как розовеет восток, и медленно алеют стволы березок перед тремя юртами. А папа встает еще раньше. Цыпылма слышит, как позванивают стремена, уздечки, шумно вздыхают за стеной юрты коровы и овцы. Она знает, что овец летом надо пасти по холодку, тогда они до полуденного зная успеют наесться сочной травы.
- Ночью опять выли волки, - тихо говорит отец матери. Он беспокоится за верблюдов, которые с верблюжатами уходят далеко от стойбища. Цыпылма катается зимой на самом большом верблюде! Летом все живут сыто. Это очень плохой признак, если воют сытые волки. Но что ж, надо вставать, дел у Цыпылмы много...
Как быстро пролетает день! Только что было утро, но вот уже подкрался вечер. А сколько событий произошло за это время, сколько дел Цыпылма успела переделать, день промелькнул какими-то шумными и пестрыми обрывками!
И вот уже поскрипывает телега, груженная прутьями тальника. Степь пахнет ая-гангой,1 дыханием овец и кобыльим молоком. Цыпылма взрослая, ей десять лет. Она задумчиво едет по степи и посматривает по сторонам, где в голубоватой дымке купаются вершины сопок, редкие сосны, а из чернеющих зарослей кустарника возвышаются стайки белых берез... Да, Цыпылма уже взрослая, теперь ее редко выпроваживают старшие во время разговоров и пересудов, а папа не подкидывает высоко, как сестренку.
Поскрипывает телега, пофыркивает конь. Цыпылма посматривает по сторонам. Теперь все посматривают и прислушиваются. Бандитов боятся. Они разные. Есть красные бандиты, есть - белые. Эти русские. Есть бандиты буряты. Все они говорят, что будет хорошая жизнь. Но дедушка Содном сказал, что с бандитами никакой жизни не бывает, что хорошие они или плохие, но все равно бандиты... И откуда их так много появилось в степи?
Днем дети играли. Взрослые маленькое облачко пыли заметят в степи и волнуются, а детям лишь бы играть. Еще утром Цыпылма снова была маленькой, веселилась со всеми ребятишками стойбища. Там были толстые мальчики Боро, Сада и Митыпка, румяные плаксы Хубушка и Даримка, кругленькая сестренка Цыпылмы, хохотушка Бутидка, которую все зовут Мячиком. Все говорят, что Цыпылма в отца, она остроглазая, узколицая, нос у нее с горбинкой. А Бутидка - в мать, округлая, плотная и резвая. Цыпылма смуглолицая, а Бутидка белолицая. Лицо сестренки в крапинках, похоже на яйцо жаворонка, круглое и доброе. Как кункурская степь, смеется папа... Пестрая ватага ребятишек носилась по песчаным оврагам, вокруг юрт, телег, стаек и мухуликов.2 Сначала они бегали просто так, потом устали и решили играть в прятки, причем Мячик находилась сразу: она не могла долго усидеть на одном месте, то безудержно хохотала, то неожиданно пыталась куда-то катиться! Потом ватага разделилась на волков и тарбаганов. Боро и Сада вывернули ягнячьи шапки-малгаи и стали страшными оскаленными волками, а Митыпка с девочками сразу превратились в толстых и жирных тарбаган и их детенышей-мундулят. Они азартно носились от черты до черты, но все равно попадались в пасти, то есть в руки, волков - Боро и Сада. А Бутидка звонко, взвизгивая и подвзвизгивая, смеялась и резво катилась мимо хищников и ни разу не попалась! Буйно поднималась пыль, мелькали смеющиеся смуглые рожицы, косички, малгаи и халаты. Цыпылма совсем забыла, что она взрослая... Потом все ходили к дяде Намжилу - играть в лодыжки-альчики. У них в кожаном мешке тысяча и даже больше альчиков. Только взрослые могут пересчитать! Сначала дети просто играли в щелчки, когда щелкают, стреляя в одинаково упавшие альчики, ведь каждый альчик может встать конем, коровой, козой, овцой или верблюдом. Но вдруг, в середине игры, старший, Боро, смешал все альчики и начал строить длинный конный ряд.
- В скачки будем играть! - засмеялся младший, румянощекий Митыпка. Все стали выбирать себе коней.
Сколько раз выбранный альчик встанет конем, столько раз и можно будет передвинуть своего коня вдоль ряда. Цыпылма выбрала крашеного, коричневого, коня. У него были отполированные и ровные “ноги”, он мог бы обогнать всех, но тут ее позвал отец, прискакавший попить чаю или арсу. Она вспомнила, что договаривалась с отцом пасти овец, что уже взрослая и побежала запрягать в телегу настоящего коня...
- Ты, Нима, посматривай, - говорил отцу дедушка Содном, покуривая черную трубку, украшенную серебром. - В Цаган Челутае, говорят, бандиты людей убили, много скота отобрали... Ой-ёё-ёё, как дальше жить? Красные, белые...
Перед глазами Цыпылмы начинали мелькать то красные, то белые оскаленные рожи, каждая с горящими тремя глазами и множеством рук и ног, как на картинках в дацане, где она была однажды с отцом. Тогда мама сшила ей красивый зеленый халат и круглую островерхую шапочку с малиновыми кистями.
Они живут в юрте вчетвером: папа, мама, Цыпылма и Мячик-Бутидка, которая уже просится вместе с отцом и Цыпылмой пасти овец. Она и сегодня вот-вот готова была разреветься, но отец погладил ее по голове, поднял на руки и рассмеялся:
- Вот какая у меня большая и круглая дочка-мячик. Мы с Цыпылмой поедем пасти овец и готовить дрова. А кто будет помогать маме, а?
И хохотушка Бутидка осталась помогать маме, хотя сразу побежала в юрту дяди Намжила, где ребятишки продолжали играть в альчики. Интересно, чей конь обогнал всех?
В полдень, когда овцы от жары сбились в кучу, отец нарубил прутья тальника, ближе к вечеру они погнали овец к стойбищу. По пути видели свой скот. У них пять коней, четыре верблюда, десять коров и семь десятков овец. Люди говорят, что они живут хорошо потому, что Нима работящий и славный человек. Отец Цыпылмы не пьет архи, не играет в карты и не любит таких людей. Он даже не разговаривает с ними, хотя их очень много. Цыпылма видит, что папа работает без отдыха, а когда его русский знакомый сказал, что бывают выходные дни, Нима долго смеялся. Вечерами он играет с дочками, катает на спине Бутидку, рассказывает сказки, иногда что-нибудь мастерит, чаще делает узды, вожжи. А Цыпылма с мамой выделывают овчины, вяжут волосяные веревки из конской гривы. Только Бутидка пока ничего не делает. Однажды Бутидка-Мячик сказала по большому секрету Цыпылме, что папа у них самый-самый сильный. А Цыпылма сказала Бутидке, что папа у них самый-самый умный, самый-самый добрый, самый-самый... Только она не сказала, что у них будет братишка, об этом мама говорила папе. Тогда папа взлетел в седло и долго скакал на соловом по степи и смеялся... Они все любят папу и слушаются его.
Телега старая, скрипит и повизгивает. На ней еще бабушка Цыпылмы ездила. Овцы не спеша, пощипывают траву и идут домой. Они жирные, вон какие у них курдюки! А ягнята почти догоняют маток, большелобые и толстые. Вокруг - песчаные овраги. От закатных лучей солнца сейчас пески лиловые. И Цыпылма, конечно, вся лиловая в своем стареньком халате. А если появятся бандиты, никто не узнает - красные они или белые, все будут лиловыми!
Цыпылма смеется и снова всматривается в дали, потом оглядывается и видит отца, едущего на откормленном гнедом коне с белой звездочкой на лбу. Отец едет за овцами, улыбается Цыпылме и трогает длинной ургой отставшую овцу. Лицо у него матово-смуглое, острое, нос тонкий и с горбинкой. Сейчас отец - бронзовый, как единственный божок в их юрте, перед которым они зажигают лампаду и кладут еду. Там давно лежат четыре конфеты в красивых обертках. Бутидка-мячик часто уговаривает Цыпылму съесть их, потому что божок все равно ничего не ест, а конфеты станут твердыми. Но Цыпылма знает, что отдавший что-нибудь должен забыть об этом, а взявший - помнить. Так говорит папа. Конфеты они отдали...
Едет Цыпылма, думает. Хорошо ей от закатных лучей и степных запахов! Почему утром всегда шумно и весело, а вечером спокойно и тихо? Она давно не задает отцу вопросов, он и без того устает. А на вопросы должен отвечать сам человек, говорит дедушка Содном. Если кто-то будет отвечать за него, то человек привыкнет и обленится. Цыпылма об этом знает и Бутидке сказала. Она задает много вопросов и может облениться!
Снова и снова Цыпылма всматривается в дали. Как хорошо быть человеком и жить на земле! Величавые и пышные чертоги белых туч окрасили багровые и алые отсветы степного заката, заполыхавшего почти вполнеба, отчего острые верхушки зеленых трав залило ровным розовым сиянием с тонкими золотящимися полосами, где рой за роем мелькали комары и мошкара. В чистом зеркале озера, украсившем впадину, отражались небесные пожары, которые разрезали быстрые тени скользящих над водой птиц и утиные выводки, оставляющие за собой волнистый темный след. В такие тишайшие вечера все в природе прозревает и чувствует свое бессмертие, вбирая в себя редкий миг единства и мира!
Вот и дымом запахло, совсем немного осталось до стойбища.
Едет Цыпылма, посматривает по сторонам. Вокруг - ровная, лиловая и голубоватая, даль, тишина... Оглянулась, а к ней отец подъезжает и виновато улыбается. Наклонился с коня, понюхал голову дочки, погладил шершавой мозолистой рукой. Хорошо стало Цыпылме!
- Вот какая у меня взрослая дочка! - ласково сказал отец, и голос его дрогнул. - Видишь, во-он там пыль поднимается? - Он показал тонкой ургой на север. - Это, доченька, войско какое-то движется за Ножи-нуром. Ты, доченька, гони овец в овраги возле стойбища, а я посмотрю, что это за люди едут.
Где пыль? Ага, во-он там! Надо же, проглядела Цыпылма, хотя глаз не отрывала от горизонта. А отец заметил давно и молчал, надеялся, что пыль далеко стороной обойдет их стойбище.
- Аба,3 может быть, не надо смотреть? - насторожилась и подняла голову Цыпылма, но, встретившись с взглядом отца, замолчала. В карих и добрых глазах отца плескалась тревога, хотя сам он улыбался.
- Нет, доченька, надо посмотреть. Я один мужчина на стойбище.
Отец снова нагнулся, понюхал голову поникшей дочери, потом развернул коня и поскакал, крикнув:
- Прячьте овец и скот в оврагах! Не зажигайте огня...
И сразу тяжелая, не умирающая, тоска возникла в степном воздухе и не испарялась. Цыпылма вскрикнула, приподнялась и погнала коня... Да, конечно, отец пока единственный мужчина, не считая дедушку Соднома и мальчиков дяди Намжила. Дядя Лхамажап и дядя Намжил год назад подрядились со своими верблюдами в караван, который ходит с товарами до китайского города Бежин.4 А зимой они возят товары по Амуру. Отец хотел идти с ними на заработки, но из трех мужчин один должен был остаться на стойбище.
Тоска сжала сердце. Теперь телега визжала и была готова развалиться, а Цыпылма даже не замечала наивных степных птиц, пытающихся заманить ее подальше от своих гнезд. Она быстро гнала овец, собирая их в кучу. Первыми к ней выбежали, услышав крики, маленький Митыпка и резвая Бутидка. За ними показались дедушка Содном, женщины, потом мальчики и девочки-плаксы.
- Гоните скот и овец в овраги! Кажется, бандиты скачут! - кричала Цыпылма, подъезжая к стойбищу, где чадили дымокуры. Поднялся переполох. Замычали коровы, заблеяли овцы. Носились лохматые собаки.
- Где отец? - тревожно крикнула мать. Она была уже на пегом коне. Круглое лицо ее вспотело, глаза блестели, в них плясал страх. Цыпылма посмотрела на мать и внезапно ей стало страшно. Никогда ей не было так страшно, даже когда рассказывали самые жуткие истории о чертях-шутхурах или шолмосах-оборотнях. Вокруг ребятишки и женщины гнали овец, что-то говорил мальчикам дедушка Содном. Мать смотрела на Цыпылму и ждала.
- Там пыль, - залепетала Цыпылма. - Какие-то люди едут. Аба остался, сказал, что ему надо посмотреть... Он приедет...
Мать тревожно взглянула в сумеречную степь, хлестнула коня и погнала коров и овец к большому оврагу, где буйно рос кустарник... На стойбище оставили десятка два овец и двух коров, с остальным скотом в оврагах ночевали мальчики и дедушка Содном, который вытащил откуда-то старенькое ружье.
Сначала из-за туч выплыла красная луна, потом она стала бледнеть, небо вокруг нее стало густо-синим и зеленоватым. Луна медленно становилась оранжевой, окунулась в тучу и выплыла уже серебряной, льющей на теплую степь серебристо-белый свет. Матовой белизной вспыхнули стволы березок, блеснуло озеро и по нему протянулась яркая лунная дорожка. Тонкой позолотой отсвечивали гривы коней, стоящих на берегу озера.
Бутидка-Мячик не дождалась папы, набегалась и крепко уснула. Цыпылма сидела возле матери на телеге и смотрела в лунную степь. Вечность напомнила о себе, было тихо. Отец не возвращался. Вдруг прибежал от оврагов взбудораженный, разгоряченный, Боро. Глаза его блестели.
- Мы слушали землю! - выпалил он при лунном сиянии. - Много коней скакало в степи. Они где-то недалеко остановились...
Ночь, равная кукованию кукушки, показалась годом. Отец не возвращался. Пора бы ему посмотреть и узнать, что это за люди были! На рассвете за сопками выли волки...
- Ты поспи, доченька! - уговаривала мать Цыпылму, собираясь доить коров. Но Цыпылма давно дремала, сидя на телеге. Вдруг откуда-то снова появился шустрый Боро и возбужденно закричал:
- Там много-много людей на конях и с ружьями. Тысяча!
- Где, где? - заволновались собравшиеся женщины. Солнце только поднималось над степью, и опять были раскрашены люди, облака, пески и трава. Снова все люди стойбища скучились у телег. Размазывая грязь по румяным щекам, заревели спросонья плаксы, Хубушка и Даримка. А Бутидка-мячик потянулась и заявила:
- Наш папа самый-самый сильный! Он всех бандитов победит!
На нее зашикала мать. Послышался топот копыт, и все оцепенели. Прямо к их юртам скакали около десятка всадников. Гривы коней и одежды людей развевались от быстрого бега.
- Там, в пади, много-много людей с ружьями, на бричках у них самые толстые ружья, - зашептал Боро, смотря на приближающихся людей в пестрых одеждах. Передний был весь в коже - тужурка, штаны, сапоги; остальные - в гимнастерках и френчах, на некоторых были бурятские тэрлики-халаты и кушаки.
- Русские! - выдохнула жена дяди Намжила.
- Папин конь! Папин конь! - вдруг закричала, показывая маленьким пальчиком, Бутидка-мячик. Но мать крепко закрыла ей рукой рот и шлепнула по заду. Женщины заволновались. Гнедой, с белой звездочкой на лбу, конь Нимы под бурятским седлом, без седока, скакал, развевая гриву и поднимая голову, привязанный к высокому вороному, рядом с хищным всадником в казачьей рубахе и шароварах с желтыми лампасами.
Цыпылма громко вскрикнула, но мать гневно сверкнула глазами и твердо прошептала:
- Чтобы ни случилось - мы не знаем ни этого коня, ни его хозяина. Поняли?..
Залаяли и тут же трусливо поджали хвосты собаки, засвистели плети. Запахло конским потом, зазвенели стремена и оружие. Вокруг телеги загарцевали кони. Все люди были с винтовками, наганами и саблями. Среди них мелькнуло бурятское лицо молодого парня. Его подозвал к себе чернобородый человек в кожаной одежде и что-то громко сказал, показывая рукой на людей и юрты.
- Русский начальник спрашивает: чей это конь? - спросил молодой бурят, кивнув головой в сторону загнанного гнедого Нимы и пытаясь дать глазами какой-то знак. Все молчали.
- Чей конь? - снова спросил бурят, оглядывая толпу.
- Мы не знаем, в первый раз видим! - крикнула мать Цыпылмы, вся освещенная желтыми лучами утреннего солнца. Одна из женщин повела упирающихся девчонок в юрту, но Хубушка и Даримка страшно запротестовали и разревелись, и женщина оставила их. Бутидка-Мячик звонко засмеялась. Всадники развеселились.
- Не знаете? - снова заговорил бурят, пристально смотря в глаза матери Цыпылмы. - Знайте... он лежит раненный в овраге... Молчите... Молчите...
Потом он повернулся к чернобородому начальнику и заговорил по-русски, смеясь и часто повторяя: “Не знай... они не знай...” Цыпылма вцепилась в руку матери, мать вся дрожала и оглядывала всадников, гнедого коня мужа, молодого бурята.
- Русский начальник говорит, что вы бедно живете. Но скоро будете жить хорошо, - громко сказал молодой бурят, поправляя за спиной винтовку. - Русский начальник просит десять овец.
-Пусть берет! - закричали женщины, показывая на оставленных у стаек и юрт овец. - Пусть берет и уходит. Пусть уходит...
Бурят снова что-то сказал чернобородому, тот рассмеялся, обнажив кривые желтые зубы. Всадники погнали овец к озеру. Но тут из оврага выбежал Хотчо, огромный желтый кобель дяди Лхамажапа, катавший на себе всех ребятишек стойбища. Собака страшно зарычала, оскалилась и бросилась на всадников, защищая овец, которых пасла и охраняла всю жизнь. Чернобородый выдернул из деревянной кобуры длинный маузер и выстрелил три раза. Хотчо взвизгнул и упал, закрутившись на земле, не силах понять людских поступков. Снова заплакали дети.
- Русский начальник говорит - спасибо. Он дает расписку за баран. Он говорит, что скоро все будут жить хорошо! - крикнул, отъезжая, молодой бурят и снова посмотрел на мать Цыпылмы. - Торопитесь, он там...
Всадники скрылись, стало тихо. Но тоска сгустилась, стала острее и не исчезала, как и появившийся в степном воздухе запах отцовского пота. Тоска вошла в людей, сжала их сердца и не отпускала.
- Доченька, дои коров, - устало сказала мать окаменевшей Цыпылме, а сама стала запрягать в телегу коня, женщины стали ей помогать. Вдруг заплакала никогда не плакавшая хохотушка Бутидка-мячик. Пришел с мальчиками из оврагов дедушка Содном. Они поволокли куда-то мертвого Хотчо, за ними бежали, плача Хубушка и Даримка. Женщины молчали.
Потянулся тоскливый день. Вечером снова окрасились небо, облака, пески и трава лиловыми и оранжевыми цветами. Когда показалась телега, все побежали навстречу. Но мать приехала одна. Отца не было.
Она не нашла его и на второй день, и на третий... Бутидка перестала звонко смеяться. Ребятишки в стойбище не играли. Цыпылма пасла овец и остро видела все вокруг, особенно наивных степных птиц, пытавших увести ее подальше от своих гнезд. Мать все продолжала ездить, она теперь молчала целыми днями, только гладила дочерей шершавыми ладонями по черноволосым головам. Мать окаменела.
Однажды утром она не стала запрягать коня в телегу, а просто оседлала пегого и выехала в степь. Вернулась она поздно ночью, когда луна серебрила степь. Бутидка крепко спала. Цыпылма встретила мать и при лунном сиянии увидела блеснувшие на смуглом лице матери слезы. Девочка прижалась к стремени и беззвучно заплакала. Всем телом и всей душой! Так они стояли под луной: мать на коне и девочка, прижавшаяся к блестящему стремени. Мать гладила по голове вздрагивающую Цыпылму. Сама она оплакала мужа одна, в степи, слезы ее омочили траву и ушли в землю. Какой тоскливой была эта лунная ночь, равная кукованию кукушки! Больше никто не видел слез матери и дочери.
С тех пор тоска никогда не покидала Цыпылму. Она помогала матери, пасла овец, доила коров, иногда играла с ребятишками. Она завидовала хохотушке Бутидке-мячик, которая была слишком маленькой для того, чтобы тоска добралась до ее сердца. Жизнь продолжалась, но все было не так как раньше, при отце.
В степи много наивных птиц, пытающихся увести врагов от своих гнезд. Степь пахнет ая-гангой, дыханием овец, кобыльим молоком. В короткие лунные ночи острее становится запах отцовского пота...

Апрель 1998 года. Степь.
1 Ая-ганга - белая полынь и богородская трава.
2 Стайка -хлев (диалект.). Ононские буряты обычно плели хлев из ивовых прутьев и наглухо обмазывали коровьим пометом и глиной. Мухулик - деревянный короб на повозке для хранения имущества, иногда обшитый железом.
3 Аба - отец, папа.
4 Бежин - Пекин.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Добавлено: 22.10.08, 10:55 +0000

Прочитала с большим интересом. Спасибо!

Родина

«По диким степям Забайкалья…»
И эхо растает в горах,
И вижу родимую даль я,
И в разных живу временах!

«Бродяга, судьбу проклиная…»
Бредет, зачарованный брат!
Пусть доля у нас здесь земная,
Но судьбы высоко парят…

И чувства: «Ах, здравствуй, родная…»
Насквозь мое сердце прожгли.
И волны шумят, омывая
Рыбацкую лодку вдали.

И век мне железный не тесен,
Я в разных веках проживал,
Когда мне пророчили песни
Про очи, про степь, про Байкал!

Ах, как далеко улетал я,
Но в сердце тревожно стучат:
«По диким степям Забайкалья…
Здоров ли отец мой и брат?..»

Более 300 лет назад в Забайкалье пришла Русь… С берегов Аргуни, где первопроходцы нашли серебро, началась Россия. Это неоспоримый историче-ский факт. Комплексный проект «Там, где начинается Россия», предполагает идентификацию истории и современности забайкальского приграничья в скульптуре, живописи, литературе, музыке, а также публикацию серии публи-цистических очерков с анализом социально-экономического положения и дея-тельности государственных служащих в периодической печати и издание этих публикаций отдельной книгой.
Проект осуществляет творческая группа «Союз Искусств», куда входят писатели, журналисты, скульпторы, художники и композиторы, все – уроженцы Забайкалья, двое из Ононского района – руководитель группы Виктор Балдор-жиев и художник Нима Пурбуев. Группа постоянно присутствует в Интернете, на престижных литературных сайтах, на сервере органов государственной вла-сти России, переписывается с видными писателями, художниками, представи-телями творческой и научной интеллигенции России и зарубежья. Только у Виктора Балдоржиева более двухсот тысяч читателей, сотни рецензентов из ближнего и дальнего зарубежья. Кстати, песню «По диким степям Забайкалья» можно услышать в Интернете, на плэйкасте, в исполнении известного артиста Евгения Дятлева, а картины, изображающие Зун Торей и ононскую степь, мож-но купить уже в Москве…
Историко-идеологическое обеспечение государственной политики в За-байкальском крае мы должны осуществлять сами. Политика и деятельность чи-новников всех уровней показывает, что никто за нас этого не сделает и делать не собирается. Не их это дело. Это надо нам, нашим потомкам.
Мы должны сохранить самих себя по всем положениям закона сохранения вида, где нет места лжи и лицемерию. Закон сохранения вида, как известно, не зависит от политики и чиновников: мы уже давно живем сами по себе. Эту не-зависимость надо укреплять с каждым днем. Значит, нужна историко-идеологическая обеспеченность этой независимости, которая ведет и к незави-симости экономической. Вопрос не одного десятилетия, но начинать всегда на-до сегодня. Чем дальше находится человек от цивилизованных центров, поли-тиков и чиновников, тем чище у него душа, по которому вот-вот начнут тоско-вать люди мегаполисов XXI века.
Сердце России – в деревне. Наш «Союз Искусств» - это, прежде всего, мощный интеллектуальный потенциал, который всегда был верен землякам и который необходимо использовать на благо родной земли. Уже изданы книги, поставлен архитектурно-скульптурный ансамбль в селе Абагайтуй в Забайкаль-ском районе, подготовлен проект такого ансамбля в Нерчинско-Заводском рай-оне, написан гимн Забайкальского края… В рамках этого проекта надо к юби-лею Ононского района создать книгу очерков, начать работы, желательно, сего-дня, не привлекая никого со стороны. Нашу тему ни один пришлый не раскроет и не прочувствует.
Уважаемые читатели, очерки серии будут публиковаться на литературных сайтах. Начнем с Аргуни, далее будут Онон, все наши реки, леса, степи, стани-цы, деревни, села и, самое главное, люди…

Русское обережье

Первые попытки металлургического производства делались в России еще в конце XVI, после «медных бунтов», и первой половине XVII веков. До Нер-чинских заводов у России не было своего серебра. Со скудной казной не по-строишь мощного государства. Государи и бояре смотрели на Европу и пони-мали, что без злата и серебра стране не выжить…
Если проследить развитие горнорудной промышленности со стороны цен-тральной России, то, несомненно: первыми выделяются заводы Демидовых на Урале, которые позже шагнули в Сибирь; на втором месте – Колываново-Воскресенские заводы тех же Демидовых уже в Западной Сибири; на третьем месте – Нерчинские Заводы в Забайкалье. Но если, сибирские заводы Демидо-вых начали давать металл в середине XVIII века, то небольшие и примитивные Нерчинские заводы были первыми в России, где выплавляли серебро уже в кон-це XVII и начале XVIII веков. Именно Нерчинские заводы дали первое серебро России и возможность строительства Санкт Петербурга, а значит – толчок для развития всей империи. Сегодня это уже общеизвестный факт...
Удивительно, почти все XVIII столетие Россия расширяла и осваивала Сибирь, а между тем в сентябре 1704 года из Аргунского (позже Нерчинского) сереброплавильного завода нарочный отправился в Москву с первым слитком российского серебра. Значит, первыми были, все-таки, Нерчинские заводы, по-том Колываново-Воскресенские заводы в Западной Сибири, а далее – вся рос-сийская горнорудная промышленность.
Просторы Забайкалья и Сибири в разное время заселяли многие народы, но освоение этих земель Российским государством длится три с половиной века. Представители многих народов и социальных слоев России, иные как вольные покорители или гонимые труженики-старообрядцы, другие как каторжники и их конвоиры, веками шли в Забайкалье и остались здесь навсегда, смешавшись с коренными народами. Цепь замкнулась, и в начале третьего тысячелетия ясно вино, что Забайкалье стало Родиной всех – пришельцев и аборигенов. Все стали коренными жителями – забайкальцами.
Нерчинский горный округ занимал в свое время обширную часть Забай-калья, Нерчинский Завод по значимости, производимых там работ, превосходил все остальные селения Восточной Сибири. Это был маленький уголок цен-тральной России, выстраданный невероятными трудами у самых границ Китая. Книгу о Нерчинских заводах создана в 2004 году. Практически двумя друзьями. Но это только начало. Будут более обширные труды. Сегодня эту книгу изучают в Санкт Петербурге, Москве, в музеях и научных кругах, в школах и редакциях. Именно эта книга позволила собраться вместе пытливым забайкальцам, объе-диниться и поставить перед собой практические задачи… Все в Нерчинских За-водах – первое. Первые рудознатцы, инженеры, врачи, литераторы, журнали-сты, музеи, заводы… Каждый человек, явление, этап потребуют своего осмыс-ления, а значит и книги.
Первоначально рудокопные работы на заводах велись силами вольнона-емных рабочих. Так, на Нерчинском Заводе в 1704 году работало 19 вольнона-емных рабочих, в 1705 году их стало 50. В 1708 году из Енисейска в Нерчин-ский Завод были перевезены и «посажены на пашню» 104 человека из государ-ственных крестьян. В 1723 году наемных рабочих на заводе стало 180, но этого количества не хватало, поэтому администрация завода просила довести число наемных рабочих до 500 за счет набора их среди окружающего крестьянского населения. Правительство указам Петра I от 1721 года решило вопрос иначе: к казенным заводам стали приписывать большие партии крестьян, которых на-сильно переселяли сюда из Западной Сибири или из Европейской части России. Другим важнейшим источником пополнения рабочей силы была забайкальская каторга. Около Нерчинских заводов возникли и существовали каторжные тюрьмы. После подавления восстания Емельяна Пугачева в Забайкалье было со-слано много пугачевцев. Например, существующее в настоящее время село Ча-шино-Ильдикан основано в конце XVIII столетия уральскими казаками, участ-никами этого восстания. В 1826 году на Нерчинскую каторгу прибыли декабри-сты А. 3. Муравьев, С. П. Трубецкой, С. Г. Волконский, В. Л. Давыдов, Е. П. Оболенский и другие… В 1850-1860-х годах Нерчинскую каторгу отбывали пе-травшевцы, Н. Г. Чернышевский, М. И. Михайлов, а позже нечаевцы, земле-вольцы, народовольцы и первые представители рабочего движения. К началу XIX века эта территория уже была достаточно обжитой. Население здесь зани-малось горным делом, лесоразработками для заводов и земледелием.
«Две группы предков русских забайкальских казаков развивалась различ-ными путями в течение 125 лет до 1851 года, когда они снова слились вместе, первая группа (исконные городовые нерчинские и селенгинские казаки, или ак-шинские и троицкосавские), стояла на страже русской границы.
Вторая группа из заводских крестьян (нерчинские и нерчинско-заводские) работая на Нерчинских заводах столетним трудом подарила России тысячи пу-дов серебра и золота и была основным зерном земледельческой колонизации Забайкальского края», - писал в 1916 году А. П. Васильев, автор книги «Забай-кальские казаки».
Итак, государство в течение трех с половиной веков заселяло и обживало край, который сегодня можно назвать русским обережьем. И в царское, и в со-ветское время политика заселения границ страны была делом государственным. Почему же эта политика сегодня стала иной? Почему в наши дни делается все для того, чтобы российское приграничье, которое с великим трудом было засе-лено русскими людьми и укреплено великими же деятелями, опустело? Почему, например, празднование 300-летнего юбилея Нерчинского Завода, давшего пер-вого серебро и толчок для экономического подъема страны не стало общегосу-дарственным делом? Почему сегодняшние деятели не желают видеть явной свя-зи между серебром Нерчинских заводов и Санкт Петербургом? Какие велико-лепные проекты просматриваются сквозь толщу веков в этой прямой и родст-венной связи для развития современного Забайкалья…
Русский берег должен жить и развиваться именно как русское обережье, населению и руководителям которого были бы крайне чужды любые проявле-ния неискренности, в этом будущее многонациональной России.
Настоящее государство не может жить без последовательно-целенаправленной обереженности своих берегов!

Аргунский острог

Вот, что написано в Большом энциклопедическом словаре 1896 года: «Ар-гунская казачья станица Забайкальской области, Нерчинского округа находится на левом берегу Аргуни по 51º 34 с. ш. замечательно как самое древнее поселе-ние русских в этом крае. Основано во второй половине ХVIII века».
Аргунский острог был заложен в 1655 году Федором Пущиным на месте Аргунского зимовья на юго-восточном берегу р. Аргунь. Значит, до острога бы-ло еще и зимовье? Основной целью русских первопроходцев, которую ставили перед ними правители и промышленники тогдашней Руси, был поиск серебра. Места, где не могло быть серебра, этих отважных людей мало интересовали. На Аргуни серебро, по всем приметам, было, уже гулял слушок, что здесь когда-то были мунгальские серебряные копи…
13 июля 1681 года десятники Василий Милованов и Иван Волга с 11 нер-чинскими казаками и 9 промышленниками были отправлены на Аргунь, чтобы «проведали расспросами угожие, крепкие места на Аргуни, где быть острогу - у рыбных, звериных и птичьих промыслов». Они были снабжены мушкетами, по-рохом, а для постройки: долотами, тесниками и скобелями. В этом же 1681 году в трех верстах выше нынешнего села на правом берегу Аргуни В. Милованов и И. Волга стали первыми постоянными жителями Аргунска. Здесь потом прожи-вали их сыновья Петр Милованов и Козма Волга. Первым приказчиком острога стал В. Милованов. В документах 1690-х годов Аргунский острог писали по-разному: Аргуня, Мерелк, Меретки, Оргунский. По заключенному Нерчинскому договору в 1689 году России с Китаем граница должна была пройти по Аргуни, и посол Федор Головин отправил наказ приказчику В. Милованову: срочно пе-ренести острог на левый берег Аргуни. Но 16 сентября 1689 года Милованов отправил «С Ивашкою Волгой стоварыщи» письмо Головину. В нем говори-лось: «Аргунского острогу снесть нынешние осени дело невозможно, потому что де аргунских житилей ныне налицо 20 человек. И теми де людьми перенесть острог некем. Да поздно, осень... хлебы которые насеяны... не сняты». Только весной 1690 года наказ был выполнен «Аргунский острог перенесен на северо-западный берег Аргуни на 3 версты ниже старого места (при устье р. Камара). Далее в начале 18 века острог назывался Аргунск, Эргун. В 1701 году приказчи-ком Аргунского острога был Степан Поздняков, а через 8 лет пятидесятник Фе-дор Каюков. Здесь уже были приказная и судебные избы, постоялые дворы. А через Аргунск на китайский наун вела дорога, по которой следовали туда и об-ратно китайцы и русские. Документы 1705 повествуют, что в Аргунском остро-ге проживают и несут службу казаки - «конные служилые - Тюменцев, десятник Каюков, Даурцовы, Архипов, Филипов, Ляхов, Зуд, Колупаев, Якимов, пешие - Достовалов, Попов, Семенов, Осипов, Весна, Тобол, Софронов, Захаров, Шеме-лин, Шастаков, Оленцсовы, Носков, Сычев, Кармадонов, Селин, Кореневы, Ка-занцев, Брюхов, Лихачев, Остафьевы, Вершинины, Филев, Коломыльцов, Сал-танов, Шемякин, Ланчаков».
Спустя 3 с лишним века в этом списке вы, может быть, найдете и свою фамилию, что дает возможность считать себя потомком первых поселенцев За-байкалья. Какие пространства, благодаря предкам коренных народов, достались сегодняшним правителям России даром? Какими великими были наши предки! Какие мы сегодня?
В эти дни члены творческой группы «Союз Искусств» заканчивают про-ект архитектурно-скульптурного ансамбля: на высоком берегу Аргуни будет поставлена шестиметровая острожная стена и стела-плита, на которой изобра-жен облик первопроходца и надпись «Сюда пришла Русь – отсюда началась Россия». Рядом предполагается поставить часовню. Где Бог, там и правда…

2009 год. Маньчжурия - Даурия.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Всегда в памяти…
Знаменитому колхозу «Гигант» - 80 лет

В молодости картины прошлого в памяти не возникают. Неужели ста-рею? Все чаще и чаще снится речка Борзя, сенокос, бригада дяди Гыпыла Бальшинова, утренние туманы, с хрустом рвущие траву кони, молодые, мус-кулистые земляки, многих из которых уже нет в живых…
Может ли человек помнить себя в три или четыре года? Не знаю, но почему-то вижу культбазу на речке Борзя, где мой отец был заведующим. Мы тогда только переехали в Новую Зарю из Усть-Ималки. А это 1957 год, и мне всего-то три года. Отец вырезает из дерева красивых баранов или оле-ней, они должны быть на высоких воротах при въезде на культбазу. Долина речки Борзя в голубеющем мареве, все вокруг сияет и переливается от раз-лившейся воды, а дальше – горбатые сопки, над которыми плывут и плывут белые облака. Как в золотистом тумане вижу бредущих по долине, залитой водой, мужиков и сверкающих на солнце огромных сазанов, которых они на-ловили, вернее, закололи длинными острогами. Осенью вся долина будет в зародах сена. Здесь все и всегда работают…
Слышу смеющиеся голоса русских ребятишек, они говорят на бурят-ском и учат меня с братом бурятскому же. Почему-то мы, буряты, родившие-ся в Усть-Ималке, хорошо говорим на русском и плохо – на бурятском. В Новой Заре – наоборот: русские хорошо говорят и даже поют на бурятском. Меня учит петь веселая тетя Гургули: из всех цветов долины Борзи выберу я лучший, из всех девушек в степи выберу, конечно, лучшую…
- Батагана бариха! – кричит на бурятском русоголовый Токарев по кличке Тохорюн, что означает – Журавль.
- Мух ловить, что ли? – робко спрашивает на русском мой брат Володя.
Вообще, с языками в Ононском районе – казус. Перенесусь в 1979 год. Родной мне колхоз «Гигант» готовится к юбилею – 50 лет! Редактор газеты «Ононская Заря», незабвенный Цыден Батомункуевич Батомункуев, отлично знает бурятский язык. Чтобы порадовать степняков он решил выпустить га-зету, где на развороте должно быть написано приветствие на бурятском язы-ке – Табин жэлээр тариин малшад – с пятидесятилетием торейские животно-воды. Писал он размашисто, неровно. И наборщики вместо Ж набрали Ш, получилось – Табин шэлээр тариин малшад – с пятидесятью бутылками то-рейские животноводы! Большими красными буквами… Скандала не было, Батомункуев взглянул на разворот, задержал взгляд на мне, а я корректиро-вал газету, и разочарованно пробормотал, почесывая затылок:
- Шорт побери!
Да, действительно, шорт побери, какая же в двадцать первом веке на-стигла нас жизнь. В этом году колхозу будет 80 лет, наверное, и пятидесяти бутылок не наберут на праздник, от колхоза практически ничего не осталось, а в 50 лет имели до 100 000 овец! Погрузимся же вглубь времен…
В шесть лет память уже ясная. И сверкающая лысина знаменитого председателя Балдана Базаровича Базарона не забудется никогда. Ослепляет в памяти и сегодня. Особенно, когда председатель сидит за столом прези-диума в колхозном клубе при ярком свете люстр и, склонив большую голову, внимательно смотрит в зал… Я, озорной бурятенок, заворожено смотрю на лысину и мучительно размышляю: если выстрелить из резинки – отрикоше-тит или нет?
Мы живем в новой избе на единственной, центральной, улице, и у нас квартирует родственник – водитель Базарона, высокий дяди Жаргал. Он и сейчас, в шестьдесят с лишним, высокий и прямой, как царский полковник. Я часто катаюсь с ним на красивой колхозной «Волге» до дома председателя.
Студеная зима, каждое утро соседи заводят трактора, много тракторов, густой сизо-черный дым которых смешивается с дымом из печных труб. Та-рахтит пароконная телега с обледенелыми бочками, это дядя Андрей Иванов развозит воду. К нам подъезжает еще одна пароконная телега, это ветеринар тетя Маша Соколова, сбрасывает нам своего сына Петьку. Сама она целый день будет ездить по чабанам. Трактора и машины, урча, расползаются в степь. Папа мой собирается на спасение, так бывает, когда случаются бура-ны: все выезжают на чабанские стоянки, откапывать от снега.
На улице морозно, щеки твердеют мгновенно, а у заборов огромные сугробы, с которых скатываются на санках мои друзья. Но я бегу к Гылыг-ламе, он живет рядом, в юрте, над которой построен навес в виде сарая. В юрте тепло, уютно, а пахнет благовониями так хорошо, аж голова кружится. Лама сидит у божницы, перебирает четки. У меня с ним хорошие отношения, я подойду к нему, он улыбнется, слегка ударит по моей стриженой голове ти-бетской книгой, потом даст конфетку или желтый рубль. Потом мама пове-дет меня к бабке Васильевой, что живет рядом в маленькой избушке. Бабка будет мне заговаривать зубы, а я запомню наизусть заговор и перескажу ей. Бабка ахнет: гляди-ка, я только шептала, а он, варнак, все запомнил…
В обед по заснеженной улице ползут гусеничные трактора, кабины без дверей, в них сидят одетые в черные ватники или полушубки трактористы. Дядя Жамбалдан, дядя Журавлев, дядя Даба, дядя Ушаков… Трактора тащат огромные сани, сколоченные из досок и бревен, а на санях – лежат вповалку закоченевшие верблюды, ветерок колышет коричневатую шерсть. Где их так много убили? Головы и ноги некоторых свисают и тащатся, бороздя снег за санями. Остекленевшие глаза смотрят в небо. Трактора ползут к складам. Ве-чером мама приносит в мешке верблюжье мясо… Видимо, не нужны стали верблюды, потом станут не нужны кони, останутся одни машины. Но мяса в колхозе всегда много, хлеб в колхозной столовой, что около МТМ, бесплат-ный, лежит горкой на подносах, бери – сколько хочешь…
Через много лет я понял, что детство мое проходило в уникальном кол-хозе при уникальном председателе. Как говорится: аналогов нет, работа штучная. В начале шестидесятых годов прошлого века в стране было очень туго с хлебом, да и вообще с продуктами, люди голодали и бастовали. А в «Гиганте» хлеб был бесплатный. И это в абсолютно голой степи, на краю страны. Базарон был гениальным председателем: он ввел в оборот такие то-варно-денежные отношения, которые не давали сбоев, даже при хрущевской дикой и неэффективной политике. В ходу были талоны, старые партийные чиновники и колхозники с уважением вспоминали их и называли «базарон-ками». Они шли наравне с деньгами. Это надо было уметь, но и отвечать за это надо. Базарон ответил, по всей строгости закона, но все же не попал в тюрьму или в лагерь. А народ жил, и колхоз жил…
Уверен, что и в рыночных условиях, будь такой председатель как Бал-дан Базарович Базарон, огромное хозяйство жило бы и процветало наравне с ныне цветущими колхозами центральной, южной и западной России. Мне всегда казалось, что председатель не очень-то партийный человек, но более всего человек дела. Бездельники всегда придумают правила игры и какую-нибудь партию, а люди дела обречены быть ее членами, иначе и работа оста-новится. Вот и мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков сегодня чем-то не-уловимо напоминает мне Балдана Базаровича Базарона, даже внешне.
При нем колхоз походил на какое-то отдельное от других колхозов и совхозов, локальное, но крепко связанное жизненными нитями с государст-вом, очень мобильное и работающее без сбоев хозяйство. Сила инерции и энергии Базарона была такова, что и после него колхоз процветал еще много лет, пока не был поглощен аппаратом разных уровней, бюрократизмом, без-дарностью, диким и бесчеловечным рынком. Царь в свое время тоже много нажил, а едим до сих пор и все не кончается…
Разговаривал я с Балдан Базаровичем всего один раз. Четверть века на-зад на каком-то сельском собрании, вероятно по указанию райкома или об-кома партии, меня не то изгоняли, не то осуждали всем селом, в точности не знаю: было очень много работы, и я работал. Позже мне рассказывали, что на собрании защищал меня только один человек – постаревший Балдан Базаро-вич Базарон. В тот день он подъехал на своем уазике к нашему дому и попро-сил меня доехать с ним до ималкинского аршана. Когда мы наполнили кани-стры студеным и шипящим аршаном, он рассказал мне о собрании и одобри-тельно сказал:
- Ты правильный человек. На людей не обижайся. Думай о Родине по большому счету. Все большое поглощает маленькое…
Этот наш единственный разговор дал мне сил на много лет. Потом пришли маленькие и зубастые людишки и с огромной, невиданной нами до-селе, бессовестностью и поглотили наш мир. Все вокруг стало маленьким и скучным, даже дышать стало трудно…
Знойным летом 2007 года я повез на творческие встречи группу писа-телей и композиторов. Пригласил своего старшего товарища Владимира Ти-мофеевича Ефименко. В шестидесятые годы он был начальником управления сельского хозяйства области. Стихи писал всю жизнь. Тоже не совсем пар-тийный человек, а такой человек всю жизнь трудится. Лесопосадки были по-сажены в его бытность… Мы остановились в степи, он с тоской взглянул на белые, как скелеты, тополя, и я увидел в его глазах слезы. Вечером накрыли стол, Владимир Тимофеевич поднял стопку, сказал про колхозы и, расчувст-вовавшись, с дрожью в голосе:
- За Балдана Базаровича Базарона и Тиграна Ервандовича Гевондяна!
Присутствующие не знали этих людей. Я знал их с детства (Гевондян был директором совхоза Красная Ималка), а потому понимающе кивнул Вла-димиру Тимофеевичу… И снова увидел детство: цветущую степь, отары овец на каждой сопке и в каждой пади, нескончаемые зароды сена, колосящиеся поля, шумящие на ветру лесопосадки, и – веселых, работающих людей.
Дух мой крепчает, когда думаю, что я из этого мира, мира непрерывно-го труда и совести, другим не стану и не хочу становиться. У меня всю жизнь были разногласия с властью, но, как сказал Стендаль, опереться можно толь-ко на того, кто сопротивляется. Опираясь на покорных и угодливых, готовых поклясться на чем угодно, можно провалиться и разбиться вдребезги: там всегда бездна предательства. Современные бандерлоги и их подражатели по-лучились из них, они разучились, а может быть и не умели, говорить на че-ловеческом языке и не прочтут наших книг. Визжа, они думают, что купают-ся в роскоши, хотя на самом деле – в помоях. Но в помоях люди не живут. Для сегодняшнего трудового человека, который не чувствует связи со всей страной, государства, как такового нет, а родина осталась в сердце.
Да, жили-были на краю страны, в одном селе, председатель Базарон, парторг Гудяев, механик Наумов, озорной мальчишка Витька, знахарка бабка Васильева, Гылыг-лама и много-много работящих людей. И колхоз был мил-лионером, а доллар был равен рублю. Но для меня желтый рубль – это труд и совесть, зеленый же доллар – оголтелый и ненасытный сатанизм. Не беда, что он сегодня победил, всегда есть – завтра, у Бога дней много…
Может быть, мое поколение – последнее, которое начинало работать с шести лет. Если человек не станет Человеком до пяти, а в шесть не познает труд, дальше он уже никем и никогда не будет.
Рожденные в ноябре, мы болтали, что нас возьмут в школу еще до семи лет. Летом работали на сенокосе… Ах, как хорошо, когда тебя в шесть лет, на рассвете будит в шалаше кто-нибудь из взрослых. Еще не выспавшийся, поеживаясь от холода, иду вместе со взрослыми по холодной росе за конями, которые удивленно поднимают головы на фоне алого солнца, поднимающе-гося над речкой. Оттуда ползут клочковатые туманы. Мы зауздаем коней, снимем с них путы и треноги, потом дядя Шура Ешеев или кто-нибудь еще посадит меня на самого смирного коня. И мы поскачем по высоким травам в бригаду, где мы с Дабаевым Сашей впряжем коней в постромки волокуши и потянем тяжелые копны туда, где мужики мечут большой зарод.
А вечером молодые парни поймают ургой дикого жеребенка, в жесто-кой схватке прижмут его за уши к земле, зауздают, ради забавы, и крикнут, смеясь, толпе ребятишек:
- Кто смелый?
Первым ринусь я. И понесет меня ошалевший жеребенок, взбрыкивая и разбрызгивая радужные брызги воды, по долине речки Борзи и сбросит у са-мого берега, в диком вихре закружатся в моих глазах сопки, небо, травы и вода. Встану, шатаясь, мокрый, а жеребенок, задрав хвост, летит стремглав вдоль берега к горизонту. До сего дня чувствую, как дрожит всеми мускула-ми от негодования дикий жеребенок из колхозного табуна.
В школу нас взяли только на следующий год… В тот сенокос я зарабо-тал 40 рублей и зарод сена. Потом будет много сенокосов и стрижек. С каж-дым годом будет больше зарплата, больше сена, остриженных овец. Колхоз огромный – до самой монгольской границы. Десятки тысяч овец колхоза ост-ригали мы, школьники Новой Зари и Кулусутая. На моем личном счету два-дцать семь стригальных сезонов, это означает, что я остриг около пятидесяти тысяч овец, а может быть и более пятидесяти тысяч. Кто считал?
Мы с шести лет кормили и одевали сами себя, так продолжается до се-го дня. Нам никто и никогда не давал дотаций. Мы не объедали бессовестно государство, и нас не кормили с рук чиновники и олигархи. В первую оче-редь ты Человек, Гражданин страны, и только потом – бурят или русский, и никаких тебе льгот за это не полагается, но и ты никому не позволишь ис-пользовать свою национальность в игре больших и малых политиков. Что ж, это самые честные условия жизни, которые благосклонно предоставил нам Бог: пятьдесят на пятьдесят. Других условий я не приемлю. Именно в этих условиях можно стать чемпионом мира, как Володя Ешеев, родиться рус-скоязычным поэтом и стать кавалером медали Пушкина, как автор этих строк, не забывая при этом о великом значении труда, родной земли и земля-ков в твоей судьбе.
Вот что такое, по большому счету, родиться и вырасти на берегах Оно-на и Торейских озер. Однажды, находясь в Москве, я сидел в одном зале ря-дом, (а потом беседовал), с командующим ВДВ, генерал-полковником Геор-гием Шпаком, лидером движения «Родина» Сергеем Глазьевым, директором Центробанка России Виктором Геращенко, и вдруг на мгновенье предстали перед мысленным взором берег Барун Торея и место, где я родился – Адагай ферма, Последняя ферма. Дальше только тарбаганы и Монголия, а впереди – вся Россия. И тут же подумал, что разногласия это хорошо, очень подозри-тельно и смахивает на идиотизм, когда разногласий нет вообще…
Впрочем, вся наша прошлая жизнь сохранилась на пленке. Ведь в кол-хозе работала своя киностудия. И наш замечательный кинооператор Дондок Халзаевич Халзаев, кстати кавалер ордена Александра Невского, снял кило-метры пленки. К 80-летию колхоза надо просто восстановить, отцифровать и создать потрясающий фильм об удивительном прошлом колхоза «Гигант». Показать этот фильм предполагаемым инвесторам, в Министерстве сельского хозяйства России и края, лидерам политических партий, запустить в Интер-нет, уверен – обязательно найдутся люди, которые пожелает вложить средст-ва на восстановление и развитие хозяйства. То, что было один раз может все-гда повториться. Ведь здесь все еще сохраняются лучшие чабанские кадры, династии чабанов, десятилетиями живущие на стоянках.
Колхоз «Гигант» и село Новая Заря должны и могут стать показатель-ным хозяйством и образцовым селом Забайкальского края. О Родине надо думать всегда по большому счету. Иначе зачем живет человек и для чего ему память?

2009 год. Маньчжурия - Даурия.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Всегда в памяти…
Знаменитому колхозу «Гигант» - 80 лет

В молодости картины прошлого в памяти не возникают. Неужели ста-рею? Все чаще и чаще снится речка Борзя, сенокос, бригада дяди Гыпыла Бальшинова, утренние туманы, с хрустом рвущие траву кони, молодые, мус-кулистые земляки, многих из которых уже нет в живых…
Может ли человек помнить себя в три или четыре года? Не знаю, но почему-то вижу культбазу на речке Борзя, где мой отец был заведующим. Мы тогда только переехали в Новую Зарю из Усть-Ималки. А это 1957 год, и мне всего-то три года. Отец вырезает из дерева красивых баранов или оле-ней, они должны быть на высоких воротах при въезде на культбазу. Долина речки Борзя в голубеющем мареве, все вокруг сияет и переливается от раз-лившейся воды, а дальше – горбатые сопки, над которыми плывут и плывут белые облака. Как в золотистом тумане вижу бредущих по долине, залитой водой, мужиков и сверкающих на солнце огромных сазанов, которых они на-ловили, вернее, закололи длинными острогами. Осенью вся долина будет в зародах сена. Здесь все и всегда работают…
Слышу смеющиеся голоса русских ребятишек, они говорят на бурят-ском и учат меня с братом бурятскому же. Почему-то мы, буряты, родившие-ся в Усть-Ималке, хорошо говорим на русском и плохо – на бурятском. В Новой Заре – наоборот: русские хорошо говорят и даже поют на бурятском. Меня учит петь веселая тетя Гургули: из всех цветов долины Борзи выберу я лучший, из всех девушек в степи выберу, конечно, лучшую…
- Батагана бариха! – кричит на бурятском русоголовый Токарев по кличке Тохорюн, что означает – Журавль.
- Мух ловить, что ли? – робко спрашивает на русском мой брат Володя.
Вообще, с языками в Ононском районе – казус. Перенесусь в 1979 год. Родной мне колхоз «Гигант» готовится к юбилею – 50 лет! Редактор газеты «Ононская Заря», незабвенный Цыден Батомункуевич Батомункуев, отлично знает бурятский язык. Чтобы порадовать степняков он решил выпустить га-зету, где на развороте должно быть написано приветствие на бурятском язы-ке – Табин жэлээр тариин малшад – с пятидесятилетием торейские животно-воды. Писал он размашисто, неровно. И наборщики вместо Ж набрали Ш, получилось – Табин шэлээр тариин малшад – с пятидесятью бутылками то-рейские животноводы! Большими красными буквами… Скандала не было, Батомункуев взглянул на разворот, задержал взгляд на мне, а я корректиро-вал газету, и разочарованно пробормотал, почесывая затылок:
- Шорт побери!
Да, действительно, шорт побери, какая же в двадцать первом веке на-стигла нас жизнь. В этом году колхозу будет 80 лет, наверное, и пятидесяти бутылок не наберут на праздник, от колхоза практически ничего не осталось, а в 50 лет имели до 100 000 овец! Погрузимся же вглубь времен…
В шесть лет память уже ясная. И сверкающая лысина знаменитого председателя Балдана Базаровича Базарона не забудется никогда. Ослепляет в памяти и сегодня. Особенно, когда председатель сидит за столом прези-диума в колхозном клубе при ярком свете люстр и, склонив большую голову, внимательно смотрит в зал… Я, озорной бурятенок, заворожено смотрю на лысину и мучительно размышляю: если выстрелить из резинки – отрикоше-тит или нет?
Мы живем в новой избе на единственной, центральной, улице, и у нас квартирует родственник – водитель Базарона, высокий дяди Жаргал. Он и сейчас, в шестьдесят с лишним, высокий и прямой, как царский полковник. Я часто катаюсь с ним на красивой колхозной «Волге» до дома председателя.
Студеная зима, каждое утро соседи заводят трактора, много тракторов, густой сизо-черный дым которых смешивается с дымом из печных труб. Та-рахтит пароконная телега с обледенелыми бочками, это дядя Андрей Иванов развозит воду. К нам подъезжает еще одна пароконная телега, это ветеринар тетя Маша Соколова, сбрасывает нам своего сына Петьку. Сама она целый день будет ездить по чабанам. Трактора и машины, урча, расползаются в степь. Папа мой собирается на спасение, так бывает, когда случаются бура-ны: все выезжают на чабанские стоянки, откапывать от снега.
На улице морозно, щеки твердеют мгновенно, а у заборов огромные сугробы, с которых скатываются на санках мои друзья. Но я бегу к Гылыг-ламе, он живет рядом, в юрте, над которой построен навес в виде сарая. В юрте тепло, уютно, а пахнет благовониями так хорошо, аж голова кружится. Лама сидит у божницы, перебирает четки. У меня с ним хорошие отношения, я подойду к нему, он улыбнется, слегка ударит по моей стриженой голове ти-бетской книгой, потом даст конфетку или желтый рубль. Потом мама пове-дет меня к бабке Васильевой, что живет рядом в маленькой избушке. Бабка будет мне заговаривать зубы, а я запомню наизусть заговор и перескажу ей. Бабка ахнет: гляди-ка, я только шептала, а он, варнак, все запомнил…
В обед по заснеженной улице ползут гусеничные трактора, кабины без дверей, в них сидят одетые в черные ватники или полушубки трактористы. Дядя Жамбалдан, дядя Журавлев, дядя Даба, дядя Ушаков… Трактора тащат огромные сани, сколоченные из досок и бревен, а на санях – лежат вповалку закоченевшие верблюды, ветерок колышет коричневатую шерсть. Где их так много убили? Головы и ноги некоторых свисают и тащатся, бороздя снег за санями. Остекленевшие глаза смотрят в небо. Трактора ползут к складам. Ве-чером мама приносит в мешке верблюжье мясо… Видимо, не нужны стали верблюды, потом станут не нужны кони, останутся одни машины. Но мяса в колхозе всегда много, хлеб в колхозной столовой, что около МТМ, бесплат-ный, лежит горкой на подносах, бери – сколько хочешь…
Через много лет я понял, что детство мое проходило в уникальном кол-хозе при уникальном председателе. Как говорится: аналогов нет, работа штучная. В начале шестидесятых годов прошлого века в стране было очень туго с хлебом, да и вообще с продуктами, люди голодали и бастовали. А в «Гиганте» хлеб был бесплатный. И это в абсолютно голой степи, на краю страны. Базарон был гениальным председателем: он ввел в оборот такие то-варно-денежные отношения, которые не давали сбоев, даже при хрущевской дикой и неэффективной политике. В ходу были талоны, старые партийные чиновники и колхозники с уважением вспоминали их и называли «базарон-ками». Они шли наравне с деньгами. Это надо было уметь, но и отвечать за это надо. Базарон ответил, по всей строгости закона, но все же не попал в тюрьму или в лагерь. А народ жил, и колхоз жил…
Уверен, что и в рыночных условиях, будь такой председатель как Бал-дан Базарович Базарон, огромное хозяйство жило бы и процветало наравне с ныне цветущими колхозами центральной, южной и западной России. Мне всегда казалось, что председатель не очень-то партийный человек, но более всего человек дела. Бездельники всегда придумают правила игры и какую-нибудь партию, а люди дела обречены быть ее членами, иначе и работа оста-новится. Вот и мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков сегодня чем-то не-уловимо напоминает мне Балдана Базаровича Базарона, даже внешне.
При нем колхоз походил на какое-то отдельное от других колхозов и совхозов, локальное, но крепко связанное жизненными нитями с государст-вом, очень мобильное и работающее без сбоев хозяйство. Сила инерции и энергии Базарона была такова, что и после него колхоз процветал еще много лет, пока не был поглощен аппаратом разных уровней, бюрократизмом, без-дарностью, диким и бесчеловечным рынком. Царь в свое время тоже много нажил, а едим до сих пор и все не кончается…
Разговаривал я с Балдан Базаровичем всего один раз. Четверть века на-зад на каком-то сельском собрании, вероятно по указанию райкома или об-кома партии, меня не то изгоняли, не то осуждали всем селом, в точности не знаю: было очень много работы, и я работал. Позже мне рассказывали, что на собрании защищал меня только один человек – постаревший Балдан Базаро-вич Базарон. В тот день он подъехал на своем уазике к нашему дому и попро-сил меня доехать с ним до ималкинского аршана. Когда мы наполнили кани-стры студеным и шипящим аршаном, он рассказал мне о собрании и одобри-тельно сказал:
- Ты правильный человек. На людей не обижайся. Думай о Родине по большому счету. Все большое поглощает маленькое…
Этот наш единственный разговор дал мне сил на много лет. Потом пришли маленькие и зубастые людишки и с огромной, невиданной нами до-селе, бессовестностью и поглотили наш мир. Все вокруг стало маленьким и скучным, даже дышать стало трудно…
Знойным летом 2007 года я повез на творческие встречи группу писа-телей и композиторов. Пригласил своего старшего товарища Владимира Ти-мофеевича Ефименко. В шестидесятые годы он был начальником управления сельского хозяйства области. Стихи писал всю жизнь. Тоже не совсем пар-тийный человек, а такой человек всю жизнь трудится. Лесопосадки были по-сажены в его бытность… Мы остановились в степи, он с тоской взглянул на белые, как скелеты, тополя, и я увидел в его глазах слезы. Вечером накрыли стол, Владимир Тимофеевич поднял стопку, сказал про колхозы и, расчувст-вовавшись, с дрожью в голосе:
- За Балдана Базаровича Базарона и Тиграна Ервандовича Гевондяна!
Присутствующие не знали этих людей. Я знал их с детства (Гевондян был директором совхоза Красная Ималка), а потому понимающе кивнул Вла-димиру Тимофеевичу… И снова увидел детство: цветущую степь, отары овец на каждой сопке и в каждой пади, нескончаемые зароды сена, колосящиеся поля, шумящие на ветру лесопосадки, и – веселых, работающих людей.
Дух мой крепчает, когда думаю, что я из этого мира, мира непрерывно-го труда и совести, другим не стану и не хочу становиться. У меня всю жизнь были разногласия с властью, но, как сказал Стендаль, опереться можно толь-ко на того, кто сопротивляется. Опираясь на покорных и угодливых, готовых поклясться на чем угодно, можно провалиться и разбиться вдребезги: там всегда бездна предательства. Современные бандерлоги и их подражатели по-лучились из них, они разучились, а может быть и не умели, говорить на че-ловеческом языке и не прочтут наших книг. Визжа, они думают, что купают-ся в роскоши, хотя на самом деле – в помоях. Но в помоях люди не живут. Для сегодняшнего трудового человека, который не чувствует связи со всей страной, государства, как такового нет, а родина осталась в сердце.
Да, жили-были на краю страны, в одном селе, председатель Базарон, парторг Гудяев, механик Наумов, озорной мальчишка Витька, знахарка бабка Васильева, Гылыг-лама и много-много работящих людей. И колхоз был мил-лионером, а доллар был равен рублю. Но для меня желтый рубль – это труд и совесть, зеленый же доллар – оголтелый и ненасытный сатанизм. Не беда, что он сегодня победил, всегда есть – завтра, у Бога дней много…
Может быть, мое поколение – последнее, которое начинало работать с шести лет. Если человек не станет Человеком до пяти, а в шесть не познает труд, дальше он уже никем и никогда не будет.
Рожденные в ноябре, мы болтали, что нас возьмут в школу еще до семи лет. Летом работали на сенокосе… Ах, как хорошо, когда тебя в шесть лет, на рассвете будит в шалаше кто-нибудь из взрослых. Еще не выспавшийся, поеживаясь от холода, иду вместе со взрослыми по холодной росе за конями, которые удивленно поднимают головы на фоне алого солнца, поднимающе-гося над речкой. Оттуда ползут клочковатые туманы. Мы зауздаем коней, снимем с них путы и треноги, потом дядя Шура Ешеев или кто-нибудь еще посадит меня на самого смирного коня. И мы поскачем по высоким травам в бригаду, где мы с Дабаевым Сашей впряжем коней в постромки волокуши и потянем тяжелые копны туда, где мужики мечут большой зарод.
А вечером молодые парни поймают ургой дикого жеребенка, в жесто-кой схватке прижмут его за уши к земле, зауздают, ради забавы, и крикнут, смеясь, толпе ребятишек:
- Кто смелый?
Первым ринусь я. И понесет меня ошалевший жеребенок, взбрыкивая и разбрызгивая радужные брызги воды, по долине речки Борзи и сбросит у са-мого берега, в диком вихре закружатся в моих глазах сопки, небо, травы и вода. Встану, шатаясь, мокрый, а жеребенок, задрав хвост, летит стремглав вдоль берега к горизонту. До сего дня чувствую, как дрожит всеми мускула-ми от негодования дикий жеребенок из колхозного табуна.
В школу нас взяли только на следующий год… В тот сенокос я зарабо-тал 40 рублей и зарод сена. Потом будет много сенокосов и стрижек. С каж-дым годом будет больше зарплата, больше сена, остриженных овец. Колхоз огромный – до самой монгольской границы. Десятки тысяч овец колхоза ост-ригали мы, школьники Новой Зари и Кулусутая. На моем личном счету два-дцать семь стригальных сезонов, это означает, что я остриг около пятидесяти тысяч овец, а может быть и более пятидесяти тысяч. Кто считал?
Мы с шести лет кормили и одевали сами себя, так продолжается до се-го дня. Нам никто и никогда не давал дотаций. Мы не объедали бессовестно государство, и нас не кормили с рук чиновники и олигархи. В первую оче-редь ты Человек, Гражданин страны, и только потом – бурят или русский, и никаких тебе льгот за это не полагается, но и ты никому не позволишь ис-пользовать свою национальность в игре больших и малых политиков. Что ж, это самые честные условия жизни, которые благосклонно предоставил нам Бог: пятьдесят на пятьдесят. Других условий я не приемлю. Именно в этих условиях можно стать чемпионом мира, как Володя Ешеев, родиться рус-скоязычным поэтом и стать кавалером медали Пушкина, как автор этих строк, не забывая при этом о великом значении труда, родной земли и земля-ков в твоей судьбе.
Вот что такое, по большому счету, родиться и вырасти на берегах Оно-на и Торейских озер. Однажды, находясь в Москве, я сидел в одном зале ря-дом, (а потом беседовал), с командующим ВДВ, генерал-полковником Геор-гием Шпаком, лидером движения «Родина» Сергеем Глазьевым, директором Центробанка России Виктором Геращенко, и вдруг на мгновенье предстали перед мысленным взором берег Барун Торея и место, где я родился – Адагай ферма, Последняя ферма. Дальше только тарбаганы и Монголия, а впереди – вся Россия. И тут же подумал, что разногласия это хорошо, очень подозри-тельно и смахивает на идиотизм, когда разногласий нет вообще…
Впрочем, вся наша прошлая жизнь сохранилась на пленке. Ведь в кол-хозе работала своя киностудия. И наш замечательный кинооператор Дондок Халзаевич Халзаев, кстати кавалер ордена Александра Невского, снял кило-метры пленки. К 80-летию колхоза надо просто восстановить, отцифровать и создать потрясающий фильм об удивительном прошлом колхоза «Гигант». Показать этот фильм предполагаемым инвесторам, в Министерстве сельского хозяйства России и края, лидерам политических партий, запустить в Интер-нет, уверен – обязательно найдутся люди, которые пожелает вложить средст-ва на восстановление и развитие хозяйства. То, что было один раз может все-гда повториться. Ведь здесь все еще сохраняются лучшие чабанские кадры, династии чабанов, десятилетиями живущие на стоянках.
Колхоз «Гигант» и село Новая Заря должны и могут стать показатель-ным хозяйством и образцовым селом Забайкальского края. О Родине надо думать всегда по большому счету. Иначе зачем живет человек и для чего ему память?

2009 год. Маньчжурия - Даурия.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Нерчинский Завод
Как Русь серебро нашла

- Посмотри, большой русский начальник, какие камни! Как они блестят на солнце. А какие тяжелые! Это ты ищешь? Они? – говорят на непонятном языке скуластые братья Аранжа и Мани, протягивая затаившему дыхание воеводе Павлу Шульгину увесистые камни…
«Обыскали де они в степи блиско Аргуни реки серебряную и оловян-ную руды.. И для тех руд Дайкон тайша посылал людей своих с верблюды и велел тое руды привести к себе в улус... Те руды имели на речках на Олтаче, да на Мунгуче, да на Тузяче. И те де речки сошлись устьями... и пали в Аргу-ню реку, и от Нерчинского де острога до тех речек езды дней с пять».
(Из отписки П. Я. Шульгина Тобольскому воеводе Петру Большому Шереметьеву об открытии серебряных руд близ Аргуни. 1676 г.)
«Пограничный Аргунской острог, деревянный стоячий, мерою тот ост-рог в длину 6 сажень с 1/2 сажени, поперег 4 сажени с аршином, в высоту 2 саж., в стене 2 избы; наряду: пушка медная мерою 2 аршина 4 вершка, весом 8 пуд. 26 гривенок, к ней 120 ядер по 1 и 1/2 гривенки ядро... пушка же мед-ная мерою аршин 15 вершков, вес 7 пуд... две пищали гладкие, 2 знамени, 6 пуд пороху пушечного... пуд свинцу, 7 гривенок фитилю...
Стольник и воевода Петр Мусин-Пушкин.» (Из описания острогов Нерчинского уезда. 1704 г.)
Сегодня любой забайкалец без труда переведет с бурятского названия речек, указанные приказчиком П. Я. Шульгиным: Олтача (Алтача) – Золотая, Мунгача – Серебряная, название третьей речки – Тузяча – русские люди пе-реводят как Оловянная. Но я думаю, что тут переписчики напортачили с транскрипцией. Близко, но неверно. И все-таки не в этом дело. Есть такие речки. И все в одном месте – возле серебряной горы Крестовка, у подножия которой дремлет овеянный легендами, слыша неумолчный звон кандалов и топот казачьих коней, забытый страной Нерчинский Завод, поднявший Русь до империи российской. Золото, серебро и олово – именно то, что и нужно было государю и боярам. Туда, туда – за Большой Камень, Урал-гору, где-то там, по слухам, есть старинные мунгальские копи. Ищите, ищите…
И вот уже ленские воеводы Петр Головин и Матвей Глебов дотошно расспрашивают землепроходца Максима Перфильева, который вернулся из похода на Витим в 1641 году и отписывают царю: «А аманат до Комбайко Пикиевых и иные тунгусы в расспросе ему Максимке (Перфильеву) сказыва-ли, что живет де в верх по Витиму-реке даурский князец именем Ботога с то-варищами, а ходу до того князя Ботоги от усть Котомары-реки водным путем по Витиму-реке месяц, а живет де он, Ботога, на Витиме реке на устье Карги-реки, на одном месте улусами, а юрты у того князца Ботоги рубленные и ско-та де у того князца Ботоги всякого и соболя много и серебро де у него, Бото-ги есть, а то де он серебро Ботога и камни покупает на Шилке реке у князца Ловкоя».
Видите, уже и Шилка упомянута. Ватаги устремляются туда, твердо помня наказ: «узнавать доподлино, где тое руду имают». Где? Наверное, надо спросить у местных – брацких людей. Пока расспрашивали, дознавались, пришли к Павлу Шульгину два брата – Аранжа и Мани. Охотники мы, гово-рят. Слушай, большой русский начальник, есть камни, которые ты ищешь. Слышали мы об этом. Култук называется та гора, и камни на ней сверкают. Ты посмотри, вот они. Чуешь, какие тяжелые!
Разве ведали буряты, люди Дайкон тайши, Аранжа и Мани в далеком 1676 году, что, благодаря их находке, Русь займет шестую часть земли! Гор-ный чиновник начала XVIII века В. де Генин сообщал, что охотники сочли, «что те куски не простые вещи для того, что на них был глянс или сияние, и того ради некоторые куски взяли они с собою». Шульгин слушал братьев, за-таив дыхание. Есть серебро! Немедленно надо отправить туда сына боярско-го Василия Милованова и рудознатца Филиппа Свешникова, а с ними еще десять человек, да четырех брацких. Ах, хороши братья-охотники. Скула-стые, быстрые и очень дотошные.
Вот, что написано в деловой переписке того времени об экспедиции Филиппа Свешникова: «Доезжали де они до одной речки, что называют Мун-гальские люди и тунгусы Тузячею и Мунгачею речками… и осмотрели де на той речке старых многих плавилен с двадцать и больше, а копано знать из горы и плавлена руда, а какая де руда и какие люди на том месте жили, того де они поведать не могли»… А вот другой документ: «серого каменья, что называют оловянной рудою, два пуда, да желтого каменья - незнатной руды полсемы гривенки, которую имали они около серой руды, да разных земель в пяти узлах фунтов с шесть, которые земли имали они над той же речкою у старых и разных плавилень».
По отчету Филиппа Свешникова тобольский воевода П. Шереметьев отправил царю челобитную: «Доезжали де они до одной речки, что называют мунгальские люди и тунгусы Тузячею и Мунгачею речками, а ехали де они из Нерчинского острогу до той речки пять ден среднею ездою, и осмотрели де на той речке старых многих плавилень с двадцать и больше, и копано знать из горы и плавлена руда, а какая де руда и какие люди на том месте жили, того де они поведать не могли. И по признакам де на том месте Дай Кон-Тайши люди имали руды и с тех же мест (вздлиты и энти) руды, а (там) его Дай Кон-Тайши улусов следы. А серой де руды жила пошла в гору шири-ною на сажень, да от той же до серой руды сажени с три осмотрели они под-коп великий, и в тот подкоп входили, и в том подкопе были глубокие иные подкопы вниз, и те глубокие подкопы затвержены сланыо и хящем и боль-шим каменьем... А лес, де всякий от того места на горах по каменью в полу-версте и верстах в четырех и в пяти есть».
Известно, не мастер делает дело, но дело кует мастера. Серебра на Руси не было, значит и мастеров серебряных дел было мало. В 1678 году грече-ские мастера Иван Юрьев и Спиридон Остафьев вместе с русским мастеро-вым Кузьмой Новгородцевым попробовали произвести опытную плавку руд. И вот что получилось: «шкала де та руда сверху, где бывает свинешная руда, тут де есть и серебряная только де надобно копать глубоко и искать знающи-ми людьми».
Глубоко копать начались только при воеводе И. Е. Власове, который отправил на мунгальские копи людей во главе с Григориев Лоншаковым в 1684 году. Именно эти знающие люди, а с ними и знакомый наш Филипп Свешников, расчистили старые копи и нашли: «в горе в камени (подкопы) в вышину полторы сажени в ширину сажень». Как свидетельствуют документы отряд привез 63 пуда руды, из коих было выплавлено 11 фунтов свинца. Но получить серебро на месте так и не смогли! В 1687 году боярский сын Васи-лий Перфильев часть руды повез в Москву, там рудоплавный мастер Яков Галкин получил из даурского сырья несколько золотников благородного ме-талла. Он еще не знал, что в том же году в Нерчинске служивший в дипло-матической миссии Головина рудоплав Лаврентий Нейтор отделил, наконец, от свинца и других примесей чистое серебро!
И Москва откликнулась: в 1689 году из Москвы для строительства по царскому указу сереброплавильного завода на Аргуни прибыл русский мас-тер Я. Г. Галкин, а с ним еще пять мастеров - Сергей Семенов, Василий Ар-хипов, Никита Плаченный, Яков Нестеров и Леонтий Иванов. Вероятно, они и поставили на горе Култук православный крест. С тех пор, вот уже 320 лет люди называют гору Крестовкой.
Завод же поначалу называли Аргунским. Нерчинским он стал позднее. Блестящий XVIII век был веком Нерчинского Завода, который стал основ-ным поставщиком монетного металла. Был построен Санкт Петербург, выиг-рана Полтавская битва, Россия стала империей. Царствование и император-ство Петра I и половины династии Романовых обеспечил, в частности, и Нер-чинский Завод. Земля принадлежала кабинету, то есть была личной собст-венностью императора.
В этот век Русь серьезно познавала науку общения с другими народа-ми, а также науку государственного устройства. В 1700 году на Аргунь от-правили опытного рудознатца, который умел плавить металлы, грека Алек-сандра Левандиана. Он осмотрел старые выработки, заложил новую штоль-ню и извлек оттуда 20 пудов руды, поставил новые плавильни – галиды. Но рабский труд никогда не дает серьезных эффектов, за 25 копеек в день никто не хотел работать. Еще через два года воеводам Юрию Богдановичу и Алек-сею Юрьевичу Бибиковым царь отправил наказ: «…по хлебу и по работни-кам смотря о том с греком Александром посоветовав те заводы серебряные заводить и руду плавить». Но воля царя так и не была выполнена. Видимо, нерадивые были воеводы.
Но следующий чиновник доказал, что все зависит от воли и ума чело-века. Им был стольник Петр Саввич Мусин-Пушкин. В 1704 году он сам от-правил вместе с Левандианом на Мунгачу и взял руководить работами, от-слеживая все процессы строительства завода.
В сентябре того же года завод был открыт официально. Поначалу рабо-тал только в теплое время года, потом – круглогодично. И много лет был единственным в России сереброплавильным заводом став центром огромной и прибыльной для императоры и государства территории – Нерчинского гор-ного округа.
300-летие Нерчинского Завода прошло незамеченным. Государство, как и всегда, взяло отсюда все, что требовалось для того времени и напрочь забыло о своих благодетельных месторождениях и людях, предки которых и создали это самое государство. Мы выпустили книгу, в Нерчинский Завод прибыло несколько чиновников из области на уровне заместителей, был бан-кет. И все. Сегодняшним чиновникам история не нужна, она только во вред их благополучию, но в XVIII веке от русских казаков-первопроходцев требо-валось «больше знать местных обычаев, наречий и культур», нежели горно-рудного дела.
Вот, что писал лет тридцать назад краевед В. Балабанов: «Посредством расспросов разведчики старались выяснить «какие де люди на итом месте наперед чего живали и городы и всякие заводы заводили». Но этого им выяс-нить не удалось. Только намного позднее монголы рассказывали штенфер-вальтеру П. С. Дамесу: «Слышали они от дедов, что некоторый народ жил в тех дистриктах, который имел особливый свой язык и начальников или вла-детелей, и был у них главный город между Хайл и Гай, где ще в нынешнее время видно старинное разваленное строение... Оной народ начинал войну с другим народом, который около их жил, а от оных совсем раззорен и розг-нан, боле же они были несильны».
Я знаком со многими уроженцами и жителями Нерчинского Завода. Дружил и часто спорил с ныне покойным Владимиром Ильичом Макаровым, который работал председателем райисполкома Нерчинско-Заводского рай-она, первым секретарем Ононского райкома партии, первым секретарем Агинского окружкома партии. По-своему, по-мужицки, он был патриотом родной земли. Мне рассказывали, что во время праздничного банкета, в суете и шуме людей, не желающих никого слышать, а тем более понимать, Влади-мир Ильич в одиночестве читал книгу о своих предках и на его глазах были слезы… О чем он думал и какие картины прошлого оживали в его памяти сквозь туман и пелену времен? Аргунский казак, бывший партийный работ-ник, потомок тех, кто добывал серебро для строительства Санкт Петербурга. За столом шумели люди, за окном томились тополя, текла Алтача, задыхался от бездушья и зноя забытый и нищий Нерчинский Завод…
Вы думаете, что на этом все и закончилось? Конечно, нет. Пока мы жи-вы, мы никогда не оставим эту тему, как и не оставим свою Родину, ее исто-рию и современность, славу ее и величие.
Нас много – уроженцев Забайкалья, в основном выходцы из пригра-ничных деревень. У нас много друзей по всей России и за рубежом. Они, лю-ди разных профессий, различных должностей и званий, пытливо и настойчи-во изучают старинные карты и материалы в архивах и музеях. От Санкт Пе-тербурга до Нерчинского Завода. С каждым годом нас становится все больше и больше. Мы уже объединились в Союз Искусств и Клуб краеведов. Мы много лет объединялись и много лет работаем самостоятельно, пробуждая память. И это замечательно.
Вы слышите:
- Посмотри, большой русский начальник, какие камни! Как они блестят на солнце. А какие тяжелые! Это ты ищешь? Они? – говорят на непонятном языке скуластые братья Аранжа и Мани, протягивая затаившему дыхание воеводе Павлу Шульгину увесистые камни.
В маленькой избе спертый дух. За слюдяным оконцем – острог, суетят-ся казаки, с любопытством смотрят на них пришедшие с братьями буряты.
Толмач быстро переводит, смотрит на воеводу, писаря, братьев. Но воевода все понял и без перевода.
- Они! Где взяли? – благоговейно выдохнул он и взял в трясущиеся от волнения руки камень.
- Там, - махнул рукой один из братьев, - гора есть. Култук называется.
Так началась Россия…

2009 год. Маньчжурия - Даурия.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Виктор Балдоржиев
Комплексный проект «Там, где начинается Россия»
Наша Граница

В мае 2007 года начальник Пограничного управления ФСБ России по Республике Бурятия и Читинской области, генерал-лейтенант В. У. Волков подарил мне увесистый фотоальбом, на зеленой обложке которого золотое тиснение – «Забайкальская граница». Отборные цветные фотографии пограничников, моменты службы, отдыха, быта, забайкальская природа. От Могочи до Наушки. Молодые и симпатичные люди с автоматами в руках, рвущиеся на поводках овчарки, вертолеты, катера. Много фотографий. Хороший фотоальбом. Все современное, лучшего качества. Более двухсот страниц отличной глянцевой бумаги. И благодарность за помощь в издании – трем губернаторам, двум мэрам, одному председателю Думы и трем крупным предпринимателям. Сколько же стоит издание этого фотоальбома, и сколько полезной исторической информации для народа можно опубликовать и издать?
Я рассматриваю цветные фотографии, и за ними встает иная жизнь края – этой предельной линии, границы. Мы – люди границы. Так определено нашей судьбой, нашим жизненным местопребыванием. И память наша обязана хранить свою историю. А это, прежде всего, освоение края и казачество, где корнем является монгольское слово – зах. Современные лингвисты производят слово казак от монгольского языка – ко (броня, защита), зах (край, граница). В период Золотой Орды на Руси это слово уже существовало, а потом окончательно утвердилось, означая человека, охраняющего границы и государственные устои…
В середине XVII русские землепроходцы уже исследовали Амур. Стратегическое положение этой реки хорошо понимали и на Руси, и в Китае, который в любой момент мог послать многотысячные войска против нескольких десятков или сотен казаков и местных кочевников.
Наверное, тогда и решил государь: что ж, Амур может и подождать. Сначала надо укрепиться в Забайкалье.
«1655 г. Августа 20. Грамота Енисейскому воеводе Ивану Акинфову о снабжении посланных в Даурию ратных людей судами, порохом и свинцом, и о выдаче им денежного и хлебного жалованья.
От Государя Царевича и Великого Князя Алексея Алексеевича, в Сибирь Енисейский острог, стольнику нашему и воеводе Ивану Павловичу Акинфову. По указу отца нашего Великого Государя Царя и Великого Князя Алексея Михайловича, Всея Великая и Малыя Русии Самодержца велено Афанасию Пашкову быть на нашей службе в Даурской земле, да с ним сыну его Еремею, да сибирским служилым людям, разных городов стрельцам и казакам, тремстам человекам а для тое Даурския службы велено дати ему, Афанасию и сыну его Еремею наше денежное жалованье, по окладам их из енисейских доходов, да с Афанасьем же Пашковым велено послать в Даурскую землю тобольские присылки пятьдесят пуд пороху, сто пуд свинцу сто ведер вина горячего, да из енисейская пахоты восемьдесят четей муки ржаной, десять четей круп, толокна тож, да для сбору таможенных пошлин с Енисейских таможенных книг, почему в Даурской земле со всяких товаров против Енисейского со всяких людей сбирати таможенные пошлины, выписку, а к трем церквам антимине и двух попов, и дьякона велено послать из Тобольска богомольцу нашему Семеону Архиепископу Сибирскому и Тобольскому и о том от нас к нему писано, а церковныя всякия потребы пришлют к нему Афанасию с Москвы. А почему ему Афанасию быти на нашей службе в Даурской земле и наши дела делати и о том послан к нему наш наказ за дьячею приписью.
И как к тебе сея грамота придет, а Афанасий Пашков отдаст тебе нашу печать Енисейскаго острогу и нашу денежную и соболиную и зелейную и всякую казну и хлебные и всякие запасы и дела, и что на него по счету взочтено будет, то все в нашу казну заплатить и во всем с тобою роспишется и ты б дал ему Афанасию для нашия Даурския службы и сыну его Еремею наше денежное жалованье из енисейских доходов по складам их, да из таможенных Енисейских книг всяк им таможенным пошлинам выписку из Тобольския присылки пятьдесят пуд пороху, сто ведер вина горячего да из енисейской пахоты восемьдесят четей муки ржаной и десять четей круп, толокна тож и под него Афанасия и под служилых людей суды, которые готовлены для Даурския службы, в чем им со всеми запасы подняться мочно и отпустил бы их из Енисейского острогу в Илимский острог во 164 (?) году по весне безо всякаго задержанья, не описываясь к нам о том, а до каторого числа Афанасья Пашкова со всеми служилыми людьми из Енисейского острогу в Даурскую землю отпустить и ты б о том отписал к нам к Москве, а отписку велел подати в Сибирском приказе боярину нашему князю Алексею Никитичу Трубецкому, да дьяку нашему, Григорью Протопопову.
Писан на Москве. На подлиной Грамоте шлет дьяк Григорий Протопопов».
А вот и более современный документ, написанный историком А. П. Васильевым: ««Возникли, Нерчинский острог и его даурские казаки. Они и были предками забайкальских казаков, давших России выход в Великий океан». Афанасий Пашков выступил из Енисейска 18 июля 1658 года, под его началом было триста человек. Им были поставлены Иргенский, Нерчинский и Телембинский остроги. К Нерчинскому был приписан весь Амур. На будущее… От Пашкова 12 мая 1662 года эти острога принял приказчик Илларион Толбузин. Он прожил в наших краях пять трудных лет: новые владения надо было обживать и оборонять. Но как?
Вы только представьте непроходимую тайгу и необозримые степи, где живет чуть более сотни казаков, которых постоянно тревожат набегами монголы и местные кочевники. А в Москве, видимо, совсем забыли о них. Ведь так было всегда: как только ослабеет интерес к месту, где не видна перспектива, так тут же забывают о людях. На Амуре утвердиться невозможно, значит, и даурская землица ни к чему. Так проживем. Десять лет, с 1658 по 1669 год, казаки не получают жалованья и продовольствия. Живут сами по себе. Толбузин пишет челобитную за челобитной. Тишина. Некоторые казаки на страх и риск покидают остроги, уходят неведомо куда, вплоть до Амура.
Все же, видимо, сильны были пришлые люди, если местное население просит защитить их от набегов монголов. А в даурские земли из Сибири и Руси все идут и идут люди. В 1665 году в острогах насчитывалось почти 200 человек. Так медленно, год за годом, крепла в Забайкалье власть русского царя. Монголия в это время разваливалась под ударами маньчжуров, которые, видимо, нацеливались до Байкала и Лены. Историк А. П. Васильев пишет: «Опоздай эти казаки на полвека, и не видать бы нам Забайкалья».
Существование острогов и положило начало границе, линии, определяющей пределы государственной территории. Но линии этой пока еще не было, и до регулярных войск было далеко, ибо и территория-то еще не определилась. Но были люди – русские землепроходцы, буряты и хамниганы, которые начинали объединяться на основе общих и даже родственных интересов.
А когда в 1727 году на границу прибыл чрезвычайный посол России Савва Лукич Рагузинский-Владиславович, все было готово для проведения такой линии. Прежде всего, надо определить положение и направление по соглашению с сопредельными государствами, зафиксировать в договоре и графически изобразить на прилагаемых к договору картах, все это называется мудреным латинским словом делимитация границы.
20 августа 1727 года Рагузинский заключил с Китаем Буринский договор, тем самым была установлена Российско-монгольская граница. 21 октября 1727 года был заключен Кяхтинский договор, который установил российско-китайскую границу, а также условия торговли и мирного разрешения пограничных споров. После этого и приступили к демаркации – непосредственному начертанию линии и установлению особых знаков. Знаками стали пограничные пирамидальные маяки из местного камня. Границу провели вместе – русские, буряты, хамниганы. Охрану же поначалу несли буряты и хамниганы, русские служилые люди несли надзорную службу. А 1 августа 1728 года открылась торговля через Кяхту, что означало установление серьезных отношений между двумя большими государствами.
Надо полагать, что Савва Лукич, которого очень уважали буряты и называли Гун Савва, был выдающимся политиком. Он был дружен с бурятскими тайшами того времени, бурятские воины сопровождали его на всем пути следования. Он родился около 1670 года, прожил до 1738 года, приставка к фамилии Рагузинский означает, что он из Рагузы, это латинское название древнего города и культурного центра Дубровники на берегу Адриатического моря. По происхождению серб, он выполнял поручения российского правительства в Турции и Китае. Разговаривал с самыми несговорчивыми соседями и умел их убедить. От Адриатического моря до забайкальской границы – таков славный путь Саввы Лукича Рагузинского-Владиславовича.
Жители побережий Онона и Аргуни, а также пограничники и таможенники Забайкалья, обязаны чтить память этого человека, ведь именно, благодаря его уму и воле, в 1727 году была проведена сухопутная граница и установлены пограничные караулы, которые впоследствии разрослись в станицы и села. Он написал первые инструкции для пограничных комиссаров, где отразил также интересы приграничного населения: «… никому никаких обид, разорения и притиснения и огорчения не чинить, взяткам и подаркам ни на одну копейку ни за что некасатца». Слова эти были вписаны даже в «Инструкции казакам Забайкальского казачьего войска по охране границы», изданной в 1857 году, вероятно, они действовали вплоть до революции. Не худо бы напомнить их сегодня современным таможенникам и пограничникам.
Я родился и вырос возле самой монгольской границы, в районе, где родились Чингисхан и атаман Семенов, где все старинные русские села назывались караулами. С детства только и слышал – харул. Русское слово караул произошло от монгольского харул – охрана. С молодых лет мой отец дружил с пограничниками. Даже школа, где я учился, была построена из бревен бывшей заставы. Караулы обычно находились недалеко от границы и охраняли предписанные им версты. Одна верста более одной мили – 1 километр 668 метров. Более трехсот километров охраняли только на территории родного мне Ононского района. Это предки жителей и ныне существующих караулов – Кулусутаевского, Чиндантского, Кубухайского, Дурулгуевского…
Тункинская, Харацайская, Троицкосавская, Кударинская, Акшинская, Чиндант-Турукаевская, Цурухайтуевская и Горбинская крепости были построены за один год – с 1772 по 1773. Акшу строили около двухсот солдат.
В середине XIX века забайкальская граница имела длину в 2673 версты, где располагались 75 караулов. От Тунки до Горбиченской. Восемь участков границы охраняли русские и бурятские казаки. Численность их, относительно, равная. Например в Троицкосавской крепости стояли 150 русских и 160 бурятских казаков. Расстояние каждого участка – от 160 до 550 километров. Казаки восточного Забайкалья охраняли линию длиной в 1815 верст, которые были разделены на 4 участка: Цурухайтуевскую, Чиндантскую, Акшинскую и Горбиченскую. Любой забайкалец определит, что Акша – верхнее течение Онона, Чиндант – среднее, а Цурухайтуй – среднее течение Аргуни, отсюда прямое направление на Цицикар. В непроходимых местах, а они и сегодня непроходимые, ставили пикеты. Обычно по два казака. Названия селений знакомые: Олочинская, Дамасовская, Илинская, Жоктинская, Батуровская, Марьинская, Кочеингская, Урюмканская, Урюпинская. Всего 340 верст.
Жизнь на границе во все времена была напряженной. Караулы и крепости строились правителями исходя из политической ситуации, отношения с местным населением также диктовались такой обстановкой. Но простой народ живет своей жизнью, люди пускают корни, любят, ссорятся, роднятся, и уже ничто не может остановить эту жизнь и изменить ее течение.
Бурятские казачьи полки появились также, исходя из политических соображений правителей. 19 октября 1764 года Екатерина II издала Указ об усилении Нерчинской и Селенгинской участков границ. Так и написано: «…дабы тем китайцев в лучшем решпекте содержать и на всякий случай быть готовым». Для этого уже к 4 ноябрю 1764 года и были сформированы четыре бурятских казачьих полка. От китайцев это скрывали. Забайкальскую границу во времена охраняли всем миром – русские, буряты, хамниганы. А в 1837 году хоринские буряты получили от царя семь красных и семь синих знамен…
В 1768 году нерчинскими и селенгинскими казаками была заселена Акшинская дистанция, в 1772 году эти казаки заселили – в мае Цурухайтуевскую, в ноябре – Тункинскую, Харацайскую, Троицкосавскую, Кударинскую и Чиндант-Турукаевскую дистанции. Как же были обустроены караулы или крепости тех времен? Вот документ 1806 года: «Занимаются дома крепости Чиндант-Турукаевской – подполковником, четырьмя обер-офицерами, 65 нижними чинами, гауптвахтой, батальонной канцелярией, лазаретом с двумя покоями, мастерской, слесарней, баней, расположенными по квартирам солдатами и казаками нижних чинов до 30 человек». В крепости было 2 бронзовые пушки, на полевых лафетах, но без передков.
Какими же все-таки были наши казаки? Вот характеристика, данная царским офицером Дмитрием Аничковым, знавшим забайкальских казаков и в бою, и на службе: «Казака нельзя сравнивать с солдатом. Дисциплина у забайкальских казаков была не слабее, чем в пехоте или у драгун, но, пожалуй, даже и сильнее. Но только дисциплина там иная, своя, казачья, непонятная для чужака.
Казак не тянется перед офицером, иной раз разговаривает с ним довольно свободно, «рассуждает», он не вымуштрован по-солдатски, на лице у него – осмысленность, а не деревянное выражение, остающееся у большинства солдат во все времена службы, как результат запуганности в бытность новобранцем. Казак не выкручивает ответ по-солдатски, а свободно отвечает на предложенный ему офицером вопрос. Об офицерах в третьем лице он зачастую вместо традиционного «их высокоблагородие есаул такой-то» просто говорит или «есаул такой-то», или же «Иван Сидорыч». Это последнее особенно поражает несведущих в быте казаков... Дисциплина у казаков «осмысленная», а не деревянная».
Историк Забайкальского казачьего войска А. П. Васильев писал об этом периоде: «Боевая служба отошла в область преданий. Начинается мирная полицейская служба. Первый период службы забайкальских казаков закончился утверждением за Россиею Забайкалья...».
Я снова рассматриваю подаренный мне фотоальбом. Какой великий и трудный путь был проделан нашими предками до современной границы!
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Виктор Балдоржиев
Комплексный проект «Там, где начинается Россия»
Граница

В мае 2007 года начальник Пограничного управления ФСБ России по Республике Бурятия и Читинской области, генерал-лейтенант В. У. Волков подарил мне увесистый фотоальбом, на зеленой обложке которого золотое тиснение – «Забайкальская граница». Отборные цветные фотографии пограничников, моменты службы, отдыха, быта, забайкальская природа. От Могочи до Наушки. Молодые и симпатичные люди с автоматами в руках, рвущиеся на поводках овчарки, вертолеты, катера. Много фотографий. Хороший фотоальбом. Все современное, лучшего качества. Более двухсот страниц отличной глянцевой бумаги. И благодарность за помощь в издании – трем губернаторам, двум мэрам, одному председателю Думы и трем крупным предпринимателям. Сколько же стоит издание этого фотоальбома, и сколько полезной исторической информации для народа можно опубликовать и издать?
Я рассматриваю цветные фотографии, и за ними встает иная жизнь края – этой предельной линии, границы. Мы – люди границы. Так определено нашей судьбой, нашим жизненным местопребыванием. И память наша обязана хранить свою историю. А это, прежде всего, освоение края и казачество, где корнем является монгольское слово – зах. Современные лингвисты производят слово казак от монгольского языка – ко (броня, защита), зах (край, граница). В период Золотой Орды на Руси это слово уже существовало, а потом окончательно утвердилось, означая человека, охраняющего границы и государственные устои…
В середине XVII русские землепроходцы уже исследовали Амур. Стратегическое положение этой реки хорошо понимали и на Руси, и в Китае, который в любой момент мог послать многотысячные войска против нескольких десятков или сотен казаков и местных кочевников.
Наверное, тогда и решил государь: что ж, Амур может и подождать. Сначала надо укрепиться в Забайкалье.
«1655 г. Августа 20. Грамота Енисейскому воеводе Ивану Акинфову о снабжении посланных в Даурию ратных людей судами, порохом и свинцом, и о выдаче им денежного и хлебного жалованья.
От Государя Царевича и Великого Князя Алексея Алексеевича, в Сибирь Енисейский острог, стольнику нашему и воеводе Ивану Павловичу Акинфову. По указу отца нашего Великого Государя Царя и Великого Князя Алексея Михайловича, Всея Великая и Малыя Русии Самодержца велено Афанасию Пашкову быть на нашей службе в Даурской земле, да с ним сыну его Еремею, да сибирским служилым людям, разных городов стрельцам и казакам, тремстам человекам а для тое Даурския службы велено дати ему, Афанасию и сыну его Еремею наше денежное жалованье, по окладам их из енисейских доходов, да с Афанасьем же Пашковым велено послать в Даурскую землю тобольские присылки пятьдесят пуд пороху, сто пуд свинцу сто ведер вина горячего, да из енисейская пахоты восемьдесят четей муки ржаной, десять четей круп, толокна тож, да для сбору таможенных пошлин с Енисейских таможенных книг, почему в Даурской земле со всяких товаров против Енисейского со всяких людей сбирати таможенные пошлины, выписку, а к трем церквам антимине и двух попов, и дьякона велено послать из Тобольска богомольцу нашему Семеону Архиепископу Сибирскому и Тобольскому и о том от нас к нему писано, а церковныя всякия потребы пришлют к нему Афанасию с Москвы. А почему ему Афанасию быти на нашей службе в Даурской земле и наши дела делати и о том послан к нему наш наказ за дьячею приписью.
И как к тебе сея грамота придет, а Афанасий Пашков отдаст тебе нашу печать Енисейскаго острогу и нашу денежную и соболиную и зелейную и всякую казну и хлебные и всякие запасы и дела, и что на него по счету взочтено будет, то все в нашу казну заплатить и во всем с тобою роспишется и ты б дал ему Афанасию для нашия Даурския службы и сыну его Еремею наше денежное жалованье из енисейских доходов по складам их, да из таможенных Енисейских книг всяк им таможенным пошлинам выписку из Тобольския присылки пятьдесят пуд пороху, сто ведер вина горячего да из енисейской пахоты восемьдесят четей муки ржаной и десять четей круп, толокна тож и под него Афанасия и под служилых людей суды, которые готовлены для Даурския службы, в чем им со всеми запасы подняться мочно и отпустил бы их из Енисейского острогу в Илимский острог во 164 (?) году по весне безо всякаго задержанья, не описываясь к нам о том, а до каторого числа Афанасья Пашкова со всеми служилыми людьми из Енисейского острогу в Даурскую землю отпустить и ты б о том отписал к нам к Москве, а отписку велел подати в Сибирском приказе боярину нашему князю Алексею Никитичу Трубецкому, да дьяку нашему, Григорью Протопопову.
Писан на Москве. На подлиной Грамоте шлет дьяк Григорий Протопопов».
А вот и более современный документ, написанный историком А. П. Васильевым: ««Возникли, Нерчинский острог и его даурские казаки. Они и были предками забайкальских казаков, давших России выход в Великий океан». Афанасий Пашков выступил из Енисейска 18 июля 1658 года, под его началом было триста человек. Им были поставлены Иргенский, Нерчинский и Телембинский остроги. К Нерчинскому был приписан весь Амур. На будущее… От Пашкова 12 мая 1662 года эти острога принял приказчик Илларион Толбузин. Он прожил в наших краях пять трудных лет: новые владения надо было обживать и оборонять. Но как?
Вы только представьте непроходимую тайгу и необозримые степи, где живет чуть более сотни казаков, которых постоянно тревожат набегами монголы и местные кочевники. А в Москве, видимо, совсем забыли о них. Ведь так было всегда: как только ослабеет интерес к месту, где не видна перспектива, так тут же забывают о людях. На Амуре утвердиться невозможно, значит, и даурская землица ни к чему. Так проживем. Десять лет, с 1658 по 1669 год, казаки не получают жалованья и продовольствия. Живут сами по себе. Толбузин пишет челобитную за челобитной. Тишина. Некоторые казаки на страх и риск покидают остроги, уходят неведомо куда, вплоть до Амура.
Все же, видимо, сильны были пришлые люди, если местное население просит защитить их от набегов монголов. А в даурские земли из Сибири и Руси все идут и идут люди. В 1665 году в острогах насчитывалось почти 200 человек. Так медленно, год за годом, крепла в Забайкалье власть русского царя. Монголия в это время разваливалась под ударами маньчжуров, которые, видимо, нацеливались до Байкала и Лены. Историк А. П. Васильев пишет: «Опоздай эти казаки на полвека, и не видать бы нам Забайкалья».
Существование острогов и положило начало границе, линии, определяющей пределы государственной территории. Но линии этой пока еще не было, и до регулярных войск было далеко, ибо и территория-то еще не определилась. Но были люди – русские землепроходцы, буряты и хамниганы, которые начинали объединяться на основе общих и даже родственных интересов.
А когда в 1727 году на границу прибыл чрезвычайный посол России Савва Лукич Рагузинский-Владиславович, все было готово для проведения такой линии. Прежде всего, надо определить положение и направление по соглашению с сопредельными государствами, зафиксировать в договоре и графически изобразить на прилагаемых к договору картах, все это называется мудреным латинским словом делимитация границы.
20 августа 1727 года Рагузинский заключил с Китаем Буринский договор, тем самым была установлена Российско-монгольская граница. 21 октября 1727 года был заключен Кяхтинский договор, который установил российско-китайскую границу, а также условия торговли и мирного разрешения пограничных споров. После этого и приступили к демаркации – непосредственному начертанию линии и установлению особых знаков. Знаками стали пограничные пирамидальные маяки из местного камня. Границу провели вместе – русские, буряты, хамниганы. Охрану же поначалу несли буряты и хамниганы, русские служилые люди несли надзорную службу. А 1 августа 1728 года открылась торговля через Кяхту, что означало установление серьезных отношений между двумя большими государствами.
Надо полагать, что Савва Лукич, которого очень уважали буряты и называли Гун Савва, был выдающимся политиком. Он был дружен с бурятскими тайшами того времени, бурятские воины сопровождали его на всем пути следования. Он родился около 1670 года, прожил до 1738 года, приставка к фамилии Рагузинский означает, что он из Рагузы, это латинское название древнего города и культурного центра Дубровники на берегу Адриатического моря. По происхождению серб, он выполнял поручения российского правительства в Турции и Китае. Разговаривал с самыми несговорчивыми соседями и умел их убедить. От Адриатического моря до забайкальской границы – таков славный путь Саввы Лукича Рагузинского-Владиславовича.
Жители побережий Онона и Аргуни, а также пограничники и таможенники Забайкалья, обязаны чтить память этого человека, ведь именно, благодаря его уму и воле, в 1727 году была проведена сухопутная граница и установлены пограничные караулы, которые впоследствии разрослись в станицы и села. Он написал первые инструкции для пограничных комиссаров, где отразил также интересы приграничного населения: «… никому никаких обид, разорения и притиснения и огорчения не чинить, взяткам и подаркам ни на одну копейку ни за что некасатца». Слова эти были вписаны даже в «Инструкции казакам Забайкальского казачьего войска по охране границы», изданной в 1857 году, вероятно, они действовали вплоть до революции. Не худо бы напомнить их сегодня современным таможенникам и пограничникам.
Я родился и вырос возле самой монгольской границы, в районе, где родились Чингисхан и атаман Семенов, где все старинные русские села назывались караулами. С детства только и слышал – харул. Русское слово караул произошло от монгольского харул – охрана. С молодых лет мой отец дружил с пограничниками. Даже школа, где я учился, была построена из бревен бывшей заставы. Караулы обычно находились недалеко от границы и охраняли предписанные им версты. Одна верста более одной мили – 1 километр 668 метров. Более трехсот километров охраняли только на территории родного мне Ононского района. Это предки жителей и ныне существующих караулов – Кулусутаевского, Чиндантского, Кубухайского, Дурулгуевского…
Тункинская, Харацайская, Троицкосавская, Кударинская, Акшинская, Чиндант-Турукаевская, Цурухайтуевская и Горбинская крепости были построены за один год – с 1772 по 1773. Акшу строили около двухсот солдат.
В середине XIX века забайкальская граница имела длину в 2673 версты, где располагались 75 караулов. От Тунки до Горбиченской. Восемь участков границы охраняли русские и бурятские казаки. Численность их, относительно, равная. Например в Троицкосавской крепости стояли 150 русских и 160 бурятских казаков. Расстояние каждого участка – от 160 до 550 километров. Казаки восточного Забайкалья охраняли линию длиной в 1815 верст, которые были разделены на 4 участка: Цурухайтуевскую, Чиндантскую, Акшинскую и Горбиченскую. Любой забайкалец определит, что Акша – верхнее течение Онона, Чиндант – среднее, а Цурухайтуй – среднее течение Аргуни, отсюда прямое направление на Цицикар. В непроходимых местах, а они и сегодня непроходимые, ставили пикеты. Обычно по два казака. Названия селений знакомые: Олочинская, Дамасовская, Илинская, Жоктинская, Батуровская, Марьинская, Кочеингская, Урюмканская, Урюпинская. Всего 340 верст.
Жизнь на границе во все времена была напряженной. Караулы и крепости строились правителями исходя из политической ситуации, отношения с местным населением также диктовались такой обстановкой. Но простой народ живет своей жизнью, люди пускают корни, любят, ссорятся, роднятся, и уже ничто не может остановить эту жизнь и изменить ее течение.
Бурятские казачьи полки появились также, исходя из политических соображений правителей. 19 октября 1764 года Екатерина II издала Указ об усилении Нерчинской и Селенгинской участков границ. Так и написано: «…дабы тем китайцев в лучшем решпекте содержать и на всякий случай быть готовым». Для этого уже к 4 ноябрю 1764 года и были сформированы четыре бурятских казачьих полка. От китайцев это скрывали. Забайкальскую границу во времена охраняли всем миром – русские, буряты, хамниганы. А в 1837 году хоринские буряты получили от царя семь красных и семь синих знамен…
В 1768 году нерчинскими и селенгинскими казаками была заселена Акшинская дистанция, в 1772 году эти казаки заселили – в мае Цурухайтуевскую, в ноябре – Тункинскую, Харацайскую, Троицкосавскую, Кударинскую и Чиндант-Турукаевскую дистанции. Как же были обустроены караулы или крепости тех времен? Вот документ 1806 года: «Занимаются дома крепости Чиндант-Турукаевской – подполковником, четырьмя обер-офицерами, 65 нижними чинами, гауптвахтой, батальонной канцелярией, лазаретом с двумя покоями, мастерской, слесарней, баней, расположенными по квартирам солдатами и казаками нижних чинов до 30 человек». В крепости было 2 бронзовые пушки, на полевых лафетах, но без передков.
Какими же все-таки были наши казаки? Вот характеристика, данная царским офицером Дмитрием Аничковым, знавшим забайкальских казаков и в бою, и на службе: «Казака нельзя сравнивать с солдатом. Дисциплина у забайкальских казаков была не слабее, чем в пехоте или у драгун, но, пожалуй, даже и сильнее. Но только дисциплина там иная, своя, казачья, непонятная для чужака.
Казак не тянется перед офицером, иной раз разговаривает с ним довольно свободно, «рассуждает», он не вымуштрован по-солдатски, на лице у него – осмысленность, а не деревянное выражение, остающееся у большинства солдат во все времена службы, как результат запуганности в бытность новобранцем. Казак не выкручивает ответ по-солдатски, а свободно отвечает на предложенный ему офицером вопрос. Об офицерах в третьем лице он зачастую вместо традиционного «их высокоблагородие есаул такой-то» просто говорит или «есаул такой-то», или же «Иван Сидорыч». Это последнее особенно поражает несведущих в быте казаков... Дисциплина у казаков «осмысленная», а не деревянная».
Историк Забайкальского казачьего войска А. П. Васильев писал об этом периоде: «Боевая служба отошла в область преданий. Начинается мирная полицейская служба. Первый период службы забайкальских казаков закончился утверждением за Россиею Забайкалья...».
Я снова рассматриваю подаренный мне фотоальбом. Какой великий и трудный путь был проделан нашими предками до современной границы!

Маньчжурия. 2009
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Родственник
Судьба поэта Федора Бальдауфа

Мне всегда казалось, что мы с ним родственники… Могут ли немец и бурят быть родственниками? Ощущение это иногда исчезает, но только я проеду мимо борзинского Дабасу Нура – Соляного озера или выйду на разбитую трассу Александровского Завода, как снова наваждением зазвучат во мне его строки. Стихи хорошо писать во время езды на коне. Это отмечал он, первый поэт Сибири – Федор Иванович Бальдауф, по пути которого прошел и я, его далекий родственник. От Дабасу Нура – до Нерчинского Завода. Это более трехсот километров.
Жаль, коня нет, а не то поскакал бы, срезая путь, прямо к Нерчинскому Заводу, заезжая по дороге на чабанские стоянки. А вечером, разведя костер, сварил бы тарбагана (он тоже их ел), смотрел бы на струящийся Млечный путь и далекие звезды. И разговаривал бы с ним о Забайкалье, Адун-Челоне, торейских озерах, Ононе, Аргуни и шаманах. Мы оба были в родных нам местах и много видели. Интересная беседа получилась бы. Однажды он видел камлание шамана и, пораженный записал:
Как он под звуками тимпана
Высоко прыгает и вдруг,
Волшебной силой окрыленный,
Во прах бросает свой тимпан
И на костер воспламененный
Летит – и чародея стан
В минуту пламя охватило!
Всех тайный ужас обуял,
И все молчание хранило…
Да, мы с ним во многом схожи. Я нашел его почти через двести лет! И единственный из всех поэтов прошел его дорогами. Случайно ли это? Почему меня, гонимого судьбой и демоническим мановением русской поэзии, судьба забросила в Нерчинский Завод, на Благодатский рудник, где он родился 8 марта 1800 года. И теперь я навек связан с его родными местами, с ним и жестокой, но славной, историей Нерчинских Заводов. И все время должен стремиться туда, а потом бежать оттуда. Как и он. Еще не зная о нем, я побывал во всех местах, где бывал и он, восхищался природой, людьми, удивительными камнями и растениями, спускался в старые выработки и думал о тех людях, которые побывали здесь до меня...
И писал стихи легко, на ходу. Как и он. Позже прочитал его строки: «Ныне только узнал я, как легко писать стихи при езде верхом; разумеется, тут пишешь уже по памяти». Ровная степь, в обрамлении огромных и пологих сопок, тянется от Дабасу Нура до Акурая. Далее сопки начнут зарастать лесом, сначала не очень заметно, а потом все гуще и гуще. Тут и были стойбища далеких кочевников. Наших предков. Хамниган, которых русские называли тунгусами, бурят. В общем-то, разницы нет, потому как все – монголы. Летом на всех бутанах свистели тарбаганы, над ними парили тарбазины, проезжали одинокие всадники, в жестких и высоких травах паслись верблюды, кони, коровы, овцы, козы. А вечером на стойбищах горели костры. Он заезжал к ним, дружил со многими и писал о них стихи.
Кому бы заехать мне? Некому! Кругом пустыня с редкими, одичавшими и пьяными, деревнями. Всеобщее среднее образование довело степь до такой степени, что не осталось у человека ни воображения, ни мечты, а с ним и тучного скота. Одна мечта – где бы и что бы украсть, конечно, соответственно образованию. Аттестатов и дипломов завались, водки – тоже, но работы и никакого скота нет. Некому пасти, некому разжечь костер в степи и, встретив одинокого путника, угостить его крепким чаем и наговориться всласть… А он и чай пил в степи, и беседы вел, и слушал, как шуршат травы и шумно дышат в ночной степи скучившиеся овцы.
Я помню дикие картины
Далекой родины моей,
Уединенные долины
И длинных ряд нагих степей…
Впрочем, что же я остановился, вперед, вперед на Аргунь, на берегах которой Бальдауф мечтал о Дабасу Нуре и представлял восхитительную поездку верхом, редкие минуты уединения, когда никто и ничем не мешает. Поэту можно помочь только одним – не мешать. И в эти минуты он видит:
Где и татарин, и даур,
И добродушные тунгусы,
Расставив длинные улусы,
Беспечно дни свои ведут…
Интересно, какой дорогой он ездил, да и были ли в то время дороги? Может быть, прямиком, через сопки или берегом речек, задевая стременами густые кусты черемухи и боярышника? Вот базановский ключ, откуда бурлит газами крепчайшая вода. Как много прекрасных мест в Забайкалье, но дальше Базанова – еще лучше: густые леса, великое разнотравье, шумящие реки и бурлящие ключи. Как любил Бальдауф родные места и как ненавидел казенную работу, где был вынужден писать и переписывать бумаги, пить водку и наблюдать за жизнью лицемерных чиновников, в руках которых была его судьба! И он все время просился в экспедицию. На вольный воздух, леса и степи, где так свободно и ровно рождаются строки при взгляде на бурятскую девушку, без всяких претензий и прекрасную в своей скромности:
Ты так мила в своем наряде!
Цвети, пустыни красота!
Веселых юношей к отраде,
А мне мила ты, как мечта,
Как песнь любви – души созданье!
Помнил ли он о своих немецких корнях? Он родился в Благодатском руднике, который и сегодня остался в запустении двухсотлетней давности. Родители его шихтмейстер Нерчинского горного округа Иван Карлович Бальдауф и Софья Егоровна Лависова. Шихтмейстер – это горный чиновник XIV класса. Иван Карлович Бальдауф родился в Саксонии, закончил Горный кадетский корпус в Санкт Петербурге. Софья Егоровна Лависова была гувернанткой управляющего Кличкинским рудником. Детей они воспитывали сами. Александра, Федора и трех дочерей обучали грамоте, арифметике, немецкому языку. Но у первого поэта Сибири упоминания о Германии я не нашел. Только Забайкалье, его родина, глубочайший интерес к ее истории, культуре народов. Он будто чувствовал себя их родственником. И на берегах сверкающего под солнцем Онона, и у подножий фантастических силуэтов Адун-Челона, на стойбище кочевников, разглядывая луки и колчаны. Нам неизвестен полный текст стихотворения о бурятской девушке Бальдже, только три строки:
…не забыть
Во дни судьбы моей ненастной
Твой образ смуглый,
но прекрасный…
Какая же у поэта могла быть судьба – только ненастная, но душа – светлее не найти. Именно таким и должен быть поэт. Не потому ль в ненастные дни мой судьбы, я часто обращался к Федору Ивановичу Бальдауфу, и полог мрачных мыслей начинал брезжить неясным светом, а дух крепчал с каждой минутой. Я – не один такой, есть другой, более ранний, который первым в Сибири прошел по кремнистой дороге русской поэзии. Он тоже укреплял свой дух поэтическими строками:
Я – тверд душой и без смятенья –
Морей пучины преплывал.
За Александровским Заводом – Калга, дальше – Явленка, где роют золото до сего дня, потом – Михайловка, названная по имени первого частного заводчика Михаила Сибирякова, плоты с рудой которого шли по Аргуни до деревни Записино. Там, в глухой тайге, можно еще найти обгорелые печи. Бальдауф, наверное, видел их… Но вот и Ивановка, Воздвиженский рудник, уже видна Крестовка и первые дома Нерчинского Завода, где в свое время жили лучшие умы России, создавшие сереброплавильное дело. Бальдауф работал и томился вместе с ними. И, мечтая написать поэму (не дело поэта!) о горнозаводских рабочих, горячо признавался своему другу, тоже поэту, Алексею Таскину: «Я сумел бы изобразить наши подземелья, внутренность рудников, этот полусвет у забоев и смесь синевы с бледностью на лицах рудокопов перед огнем бленды, и мрак вдали забоев, и звон цепей на ногах ссыльных, работающих у насосов». Но он был поэтом и рифмованного рассказа (поэмы) не получилось, да и не могло получиться. В самом признании уже есть картина подземелий и рабочих…
Мы прибыли вместе с ним в Нерчинский Завод. Вот дома, в которых жили начальники заводов, француз Барбот де-Марни, Мусин-Пушкин, горный инженер и писатель Черкасов, первый журналист Забайкалья Багашев. А вот замечательный двухэтажный дом Кандинских. С этой семьей дружил и Федор Иванович Бальдауф. Наверное, богатые купцы просто баловали бедного поэта, которого не жаловало начальство за пристрастие к питью водки. Когда человек пишет стихи, а все вокруг работают без воображения, тогда и кажется будто весь мир укоряет его. Невольно запьешь. Хотя поэт способен любую работу лучше простого человека сделать. Но это опять же будет укором людям. Лучше писать стихи. Но все это будет потом.
Продолжим рассказ о его судьбе.
В 13 лет, в 1813 году, он вместе с братом отправился в Санкт Петербург на учебу. Братья поступили в Горный кадетский корпус, где некогда учился их отец. Здесь царила атмосфера науки и искусства, помимо обязательных предметов, обучали языкам, танцам, пению, фехтованию. Поощрялись занятия сочинительством. На выпускных экзаменах присутствовали Н. М. Карамзин, И. А. Крылов, В. А. Жуковский. Преподаватель поэзии и мифологии А. А. Никитин ввел братьев в «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», а также в «Вольное общество любителей российской словесности». Здесь выступали Федор Глинка, Александр Бестужев-Марлинский, Кондратий Рылеев. Здесь же уроженец далекого Забайкалья Федор Бальдауф встретил Александра Пушкина… Они не были знакомы. Может быть, близко не сошлись и в ту встречу. Но был, был в Забайкалье поэт, который открыл в столичных салонах неведомый и далекий мир берегов Онона и Аргуни, даурской степи, бурят и хамниган! Это была его родина и его мир. По этой земле он тосковал. Представленная им повесть о любви бедного охотника Кавиту к дочери богатых родителей Тунгильби была высоко оценена критиками. Это был опять же мир бурят и хамниган того времени.
Беда следовала одна за другой: в 1818 году, в Кутомарском заводе, от руки каторжника погиб отец, брат Александр заболел чахоткой и вернулся в Нерчинский Завод, где впоследствии умер. Федор Бальдауф впал в депрессию. Спас его Александр Бестужев-Марлинский, которому Бальдауф посвятил признательные строки:
Ты хочешь,
чтобы я мой слабый гений
От сна на время разбудил?
Готов: но
где искать восторга песнопений,
Который
некогда моим пером водил?
Я прежде пел
лишь для одной забавы,
Свободу муз, покой любя,
Теперь пою я для тебя
И мыслию далек от славы.
Через десять лет, в 1823 году, сдав выпускные экзамены Бальдауф возвращается на родину – в Нерчинский Завод, где по словам М. М. Сперанского «Бездна зла и очень мало способов к добру». Но здесь родина, к тому же здесь – библиотека, лаборатория, магнитная обсерватория, горное училище. Есть здесь и музыка, и свои сочинители. Во всем Забайкалье – мрак, а здесь – культура. Но и этот мир тяготит поэта. В 1828 году он побывал в экспедиции на борзинском соляном озере Дабасу Нур. Там он глотнул вольного воздуха, а не бумажную пыль. И потому в 1834 году снова попросился туда:
Душа летит в поля широки,
Туда, туда, где свод высокий
Лазурью чистою облит.
Где неба путник одинокий
Светлее блещет и горит.
Где дух поэта, мощный, смелый,
С твореньем бога говорит…
Пошлите Вы меня туда!
Там нет лицемерного начальства, канцелярских бюрократов, вечных укоров, от которых можно спиться. Там нет удушающих подземелий и галид, там не слышно звона цепей. Там – свобода!
Просьбу оценили, и Бальдауф был отпущен. Что ж, отправимся обратно и мы с ним. От Нерчинского Завода – до Дабасу Нура…
Вот, где он начал писать мощно и вольно. В июне была закончена поэма «Авван и Гайро» - история о любви русского юноши и девушки-хамниганки Гайро, потомки которой, наверное, и до сего дня обитают в моих родных степях, у берегов речки Борзи, подножий Адун-Челона. Транскрипция, конечно, у Федора Ивановича абсолютно неправильная. Но не в этом дело, а дело вот в чем, вслушайтесь:
…Там великан Адун-Челон
Своими вечными скалами
Стремится слиться с облаками;
Там блещет озеро струями;
Над ним кружат станицы птиц;
Табун игривых кобылиц
На скатах там холмов гуляет;
Здесь горделиво сын степей –
Верблюд горбатый выступает,
Там ходит стая журавлей,
Здесь в море солнечных лучей
Веселый жаворонок порхает,
А там, усевшись на бутан,
Лукавый, хитрый тарбаган
Проезжих свистом окликает…
Каково! Не помню дословно, но, кажется, картинка эта заканчивается словами «Все в мире бога прославляет!».
Конечно, из архивных документов, мне хорошо известно, что первый поэт Сибири Федор Иванович Бальдауф при жизни не был признан. На Дабасу Нуре он побывал еще один раз в 1838 году, перед смертью, ибо в начале 1839 года отправился в Санкт Петербург с караваном серебра. По дороге простудился, он давно болел чахоткой. Умер в екатеринбургском госпитале. Могила его неизвестна… Такова жизнь поэта.
Все это печальные факты, а факты всегда убивают полет мысли и омертвляют настоящую жизнь… Мы вернулись с ним из Нерчинского Завода в степь, на Дабасу Нур и Адун Челон. Оставим его там. Он был там два раза, а теперь вернулся в третий раз. Здесь он писал свои лучшие стихи. Значит, здесь он и останется. Пусть наш родственник сидит на бутане, покусывая травинку, ждет свою Гайро и мечтательно слагает:
В ее устах не дышат розы,
Но дикий огненный ургуй
Манит любовь и поцелуй;
Я видел в зимние морозы,
Как на полночных небесах
Зарница яркая сверкает:
Так у тунгуски на щеках
Румянец девственный играет…
Не мешайте ему. Пусть он отдыхает от невзгод и людей, подарите ему покой, все равно он весь достанется людям. Он будет сидеть там долго, пока не изольет в строках любовь и мечты, горе и радость – всего себя. А это – вся судьба поэта.

Лето 2009 года.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Добавлено: 08.10.09, 09:45 +0000 **Земля за Ононом**

Людям земли за Ононом – истока Великой степи,
жившим в прошлом и живущим ныне,
посвящается…

Превращения духа

История – это вечное движение действительности, которая всегда преходяща, во всем субъективна, а потому – мнима. Но, став историей, эта мнимость становится реальностью, ибо только временное расстояние, также как и пространственное, позволяет увидеть живое движение прошедшей яви. От величины события или личности будет зависеть и расстояние, с которого возможно их увидеть или же не заметить вовсе.
Но мы, с расстояния своего времени, попытаемся рассмотреть не просто калейдоскоп движений событий и явлений, народов и личностей земли за великим Ононом, но – историю превращений их духа. Наверное, никогда не раскрыть причины возникновения корней, но увидеть и ощутить, как растет, крепчает и созидает, а потом недомогает, слабеет и умирает дух не только можно, но и нужно живущим. Ведь во тьме исторической почвы корни живут всегда и ждут только случая, чтобы прорасти и обрести новый дух, который в свое время увидит и оценит нашу мнимую действительность, субъективных во всем людей в обнаженной реальности.
Отсюда начинается Великая степь, которая тянется, расширяясь и сужаясь, до Каспия и Причерноморья. Именно с этого места, с берегов Онона и степи, где встречались и воевали друг с другом народы древнего Востока, начались движения, которые вольно или невольно обусловили развитие цивилизаций I-го и II-го тысячелетий истории человечества: хунну и монголов. Хочет или не хочет этого современный человек, но история именно такова. Есть в этом какая-то непостижимая уникальность, отличающая наш район от всех других мест на планете! Но, живя в работах и заботах, горе и радости своей современности, у начала Великой степи и берегов Онона, в те времена люди вряд ли задумывались о таких глобальных событиях, которые породил их дух, рожденный степью, природными и климатическими условиями и, наверное, еще чем-то небесным, что за пределами человеческого сознания. Ведь и мы в суете своей современности тоже не думаем об этом…
Прошлое рядом, всегда живо и часто соприкасается с преходящей действительностью у границ цивилизаций и стран, где смешиваются народы и культуры, где зарождаются новые сообщества людей, прошедших извилистый путь от противостояния до согласия и кровного родства. Наша приграничная степь и берега Онона именно такое место, наши люди – именно такое сообщество.
В I тысячелетии гонимый собратьями дух наших предков – хунну устремился с берегов Онона и степи на Урал и, обуяв многие племена, ставших гуннами, вызвал Великое переселение народов. И назван он был ими «бичом божьим». Завоевывая народы и пространства, гунны дошли до Галлии, но были разбиты римлянами, вестготами и франками. Дух гуннов не вернулся на свою прародину – к началам Великой степи и берегам Онона. Погибший на полях сражений от дротиков и мечей гепидов и германцев, он в них и ожил, а они, в конце концов, и сокрушили могучую Римскую империю – владычицу тогдашнего мира.
Во II тысячелетии земля и небо породили могучий дух монгольских племен, который, вырвавшись из начала Великой степи и берегов Онона, три столетия неистовствовал по просторам Азии и Европы, создав невиданную и неслыханную по размерам империю, не превзойденную и до наших дней. Погубив и смешав роды и племена, зародив новые народы и страны, не уразумел дух того времени, что всякая инерция не только сильна, но и губительна. Сила связывает, а потому, слабея от собственных деяний и умирая на просторах успокоенных, но чуждых земель, он стал прорастать мощными корнями в перемешанной и удобренной костьми разных народов Московии, мучительно рождающейся из окровавленного и агонизирующего чрева Золотой Орды.
Так на Руси появился новый мощный дух, который защитил страну от извечной агрессии рационального Запада и двинул беспокойные ватаги отважных казаков на Юг, где шумело Дикое поле, на Восток – встречь солнца.
Именно этот дух, порождавший, смешивая, новых людей и вселявшийся в них более двух веков, всего за сто лет покорил огромные пространства и, дойдя до пределов Великой степи – за Онон, остался здесь, удерживая, расширяя и укрепляя рубежи новой страны – Российской империи. По большому счету здесь этот дух зародился, сюда он и вернулся, чтобы снова умереть или родиться в новом качестве.
Превращения этого духа: неоднократные рождения, обретения невероятной мощи, недомогания и умирания – это история исчезновения и зарождения многих народов и стран на огромных пространствах мира. Но удивительно то, что родину этого духа – начало Великой степи у берегов Онона эти превращения почти не затронули. Ни жестокие войны и революции, ни достижения науки и техники, ни привнесенные извне модели и структуры обустройства человеческой жизни – капитализм и коммунизм, которые исчезают на наших глазах, – ничто не смогло изменить нашу степь и Онон.
Вернувшись обратно с ватагами мужественных землепроходцев, обновив угасающий дух в местных племенах, переродившись в процессе объединения русских и жителей истоков Великой степи, берегов забайкальских рек и тайги, перерожденный дух еще долго жил в обновленном человеке старой и новой окраины России, пока не пришло и его время умирать. Ибо дух живет только созиданием. В алчном обывателе, жалкая энергия которого уходит только на удовлетворение собственных телесных потребностей, дух умирает, ибо нет неутихающего беспокойства, боли и радости, симпатий и антипатий, великих целей и стремлений к идеалу, красоте, жертвенности, объединяющих людей. Ведь для достижения этих целей и рожден человек. Иначе для чего же он живет? Мы не можем сказать, каким будет следующее рождение духа. Но оно обязательно будет, ибо корни его живут в любой почве, в любом человеке и ждут только случая. Большие явления имеют свойство повторяться, качественно улучшаясь, там, где они и происходили.
Так каковыми же были превращения исчезающего духа начала Великой степи и берегов Онона? Что мы видим с отметки нашего времени?

Продолжение следует...

Сентябрь 2009 года.
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Виктор Балдоржив
Комплексный проект «Там, где начинается Россия»

«...НА ПРЕКРАСНЫХ СТЕПЯХ ДАУРИИ...»
Взгляд на историю и современность животноводства Забайкалья

КОГДА престарелые и уставшие пастыри лагерей социализма прекратили выдачу пайков и бросили свои стада на произвол дикого рынка, я вспомнил о призвании всех забайкальцев - животноводстве, которое всегда было основой благополучия моей Родины.
Моральное и материальное благополучие человека всегда зависело от неба и земли, места его обитания. Всякая, а политическая, особенно, эксплуатация чувств народа, только подрывает благополучие общества, ибо, обогащая эксплуататоров, убивает в эксплуатируемых их призвание, которое и должно кормить всякого человека. Тот, кто помнит о своем призвании, никогда не ищет работу. Работа все время ищет его...
Весной или осенью Забайкалье осушают знойные гобийские ветры. Мы чувствуем горячее и сухое дыхание пустынь, угрожающее бескормицей и нищетой. Потому всегда живем в ожидании влажных океанских муссонов, обещающих обильный травостой. Это ожидание в крови каждого забайкальца. Ведь в первую очередь мы - животноводы, и только потом - земледельцы, рудознатцы, начальники, подчиненные и прочее, прочее, прочее... Разве вы не радуетесь обилию трав на лугах, розовому полыханию багула на склонах сопок, лиловому золочению ургуя в степи?
Пищу, кров и одежду русским землепроходцам и переселенцам дали природа ЗАБАЙКАЛЬЯ, табуны, стада и отары местных племен. «Хлеб в Нерчинске и на Иргени не родится», - жаловался в ХУП веке приказчик Толбузин Енисейскому воеводе, который высылал «хлебное жалованье» натурой русским казакам и первым переселенцам. Поневоле они становились животноводами: в основном ели мясо, молочные продукты, выделывали шкуры животных и шили одежду, обувь, пряли шерсть. Приспосабливаясь к новым условиям, они перенимали обычаи местных племен и смешивались с ними... Беседуешь порой с русоволосым, веснушчатым русским приятелем, но вот мимолетный поворот головы и выступят на миг крутые скулы далекого бурята или тунгуса!
Пытливый молдаванин Николай Спафарий, посланный русским царем в 1675 году в Китай, неторопливо записывал на привале: «...юрты у братов войлочные, а платья носят по-калмыцки, и скота всякого - коней, коров и овец - много». А через восемнадцать лет после него другой путешественник, голландец Эверт-Избрант Идес, тоже русский подданный, добавил: «Буряты очень богаты скотом - в особенности быками и коровами, у которых очень длинная шерсть и совсем нет рогов...» После Избранта по Ара-Халхе проехал швед Ланге, посланный Петром I с полномочиями политического агента. Швед тоже был поражен обилием скота у местных жителей. «Они очень богаты лошадьми и скотом всякого рода, - писал посланник российского императора. - Если кто-нибудь из них имеет 500 лошадей и соответствующее количество другого скота, то это не считается особенно значительным». Немец Гмелин-Иоанн-Георг состоял на службе в Российской Академии Наук. Впрочем, тогда почти вся Академия и состояла из немцев. Путешествуя по Ара-Халхе в 1735 году, Гмелин отмечал: «...они живут исключительно скотоводством. В особенности славятся бурятские быки; я видел несколько таких волов, которые ничуть не уступают черкасским», «...главнейшее богатство бурят заключается в скоте - лошадях, быках, овцах и козах». Главнейшее богатство!
Но самое важное то, что все поголовье животных принадлежало исключительно тем, кто за ними ухаживал. Чем владели забайкальцы в советское время, и чем они живут сейчас? На протяжении целого столетия они ничем не владели, а потому не занимались по-настоящему своим прямым делом - животноводством. А если бы владели и занимались?
Многие забайкальские деревни и поселки (даже в Агинском Бурятском автономном округе!) сегодня безжизненны потому, что мало стало лошадей и коров, овец и коз, а верблюдов удалось сохранить только в двух хозяйствах Ононского района.
Почему же наши предки жили так благополучно? Да потому, что они занимались прямым своим делом изо дня в день, из года в год. И дело это принадлежало им. Животноводство было, а потом стало единственным призванием жителей великой степи. Испокон веков здесь паслись тучные табуны, стада и отары. Они были, есть и, надеемся, останутся основой благополучия Забайкалья. Это определение выведено не мной, не учеными-атеистами, а Творцом, раз и навсегда определившим экологическую и экономическую нишу для народов и племен, их характер, судьбу и жизненное призвание. Рыночные условия, сегодняшняя нищета Забайкалья убедительно напоминают о том, что народ, как и каждый человек, забывший о своем призвании, никогда не будет счастлив, - он обречен на вымирание, прозябание и зависимость, ибо рано или поздно становится рабом и иждивенцем не только собственной страны, но и мировой системы. Любые финансовые пирамиды, оголтелая реклама, социально-политические программы эксплуатации человеческих чувств бессильны перед человеком, который знает о своем призвании и занимается только своим делом. Ибо в этом случае он становится внутренне независимым и абсолютно незаменимым. Забайкальцы обязаны быть такими животноводами.
"...На прекрасных степях Даурии между реками Онон и Аргунь, где много солончаков, а снега выпадает так мало, что пастбища остаются открытыми в течение всей зимы, разводятся такие овцы, которые превосходят самых больших киргизских овец и могут считаться крупнейшей породой овец", - писал путешествовавший в 1772 году по Забайкалью Паллас Петр-Симон, приглашенный Российской Академией Наук из Берлина. Все в Забайкалье благоприятствует животноводству и благополучию людей: территория, рельеф местности, водные ресурсы и климатические условия. Восточное Забайкалье полностью находится в зоне влияния восточно-азиатского муссона. С ранней осени до начала весны в Забайкалье устанавливается устойчивый антициклон, погода сухая, ясная, бесснежная. "Скотоводство у бурят-монголов все еще является самым значительным и наиболее обычным видом хозяйства, - писал Паллас. - Так как в Бурят-Монголии бывает продолжительная и суровая зима, то стада зимой кое-как перебиваются. Несмотря на это, бурят-монголы оставляют стада на произвол природы и не беспокоятся о том, чтобы заготовить запас сена для зимы. Только для ягнят сберегается незначительное количество корма".
В экспедиции академика Палласа участвовал ботаник и этнограф Георги Иоган-Готлиб. Пораженный обилием скота, отмечал: "Они умеют так использовать скот, что семья, имеющая 20 голов всякого скота, может иметь пропитание, а имеющая 50 голов - жить довольно зажиточно", "Мой хозяин был капиталистом. Его табуны состояли из 500 лошадей, такого же количества овец, 300 голов рогатого скота. Кроме того, у него было некоторое количество верблюдов и коз..." Отсюда видно, что знакомый Георги имел пять видов скота, которые и должен был иметь каждый бурят-забайкалец. Какие виды скота содержат сегодняшние забайкальцы? Умеют ли они использовать скот так же умело, как их предки?
Скот пяти видов выручал забайкальцев даже в годы великих потрясений и испытаний. В летописи хоринских бурят Тугулдура Тобоева можно найти и такое признание: "Еще около 1790 года произошел голод, и скот хоринских бурят вышел в расход. Они обнищали, и некоторые своим оставшимся в живых скотинам делали кровопускание и питались кровью..." В середине XIX века в Забайкалье побывал знаменитый лингвист и ученый Кастрен, который оставил для нас бесценные свидетельства. Он отмечал: "...в редких случаях бурят бывает настолько беден, что не имеет нескольких коров и овец, ибо при неимении их ему нечего было бы есть, не во что одеться..." Следующее его замечание может привести в уныние многих сегодняшних забайкальцев: "...чашка кирпичного чая, сваренного с молоком, стегно жареного барана, сыр и молоко готовы для всякого в каждой юрте". Но, не впадая в грусть и тоску от сегодняшней, кстати, свободной, жизни, вспомним: каждая ли семья могла потчевать каждого жареным стегном барана, сыром и молоком в советские времена, когда на просторах советского, колхозно-совхозного, Забайкалья паслись миллионы овец и сотни тысяч коров? После ответа на этот вопрос трудно будет развеять уныние.
Жаль, что не Достоевский или кто-нибудь другой, а именно Чернышев- ский «перепахал» всего Ленина, ибо масштабные политические эксперименты и эксплуатация чувств народа, нарушив естественное развитие края, вытравили из сознания людей их основное призвание и тем самым подорвали основу их благополучия. Если бы вожди мирового коммунизма или сегодняшние руководители России думали о благе людей, они бы свои эксперименты провели на себе или собаках, как и делают настоящие гуманисты-ученые. У народа остается один выход — думать о себе, своем призвании и благополучии, а не вождях и их бредовых идеях, которые непременно обернутся народными бедами.
Социалистическое освоение Забайкалья обернулось сегодняшней катастрофой. Партийно-советская система с ее колхозами и совхозами, мощной разрушительной техникой стала страшнее гобийских ветров. Забайкалье медленно превращалось в пустыню. В семидесятых и восьмидесятых годах двадцатого столетия плодородную почву нашей родины разрушали тысячи тракторов, а степные пастбища вытаптывали до шести миллионов овец, до шестисот тысяч голов крупного рогатого скота. Читинская область прочно занимала второе место в России по поголовью овец и одно из последних по урожаям зерновых. Но при социализме забайкальцы никогда не были хозяевами техники, табунов, гуртов и отар, за которыми они же и ухаживали днями и ночами, в зной и стужу. Это была нереальная реальность: человек делал все, видел все, но не имел ничего. Сотни тысяч забайкальце, наши дедушки и бабушки, отца и матери, самоотверженно и добровольно, с любовью и заботой, до соленого пота и кровавых мозолей работали от зари до зари на этой социалистической барщине, не зная подлинных результатов своего труда, совершенно не пользуясь ими. Эта барщина безжалостно поглотила их здоровье и годы. Они жили для того, чтобы работать, хотя должны были работать для того, чтобы достойно жить...
Здоровые животные - здоровые люди и крепкое потомство. Так полагали наши предки. Все их календари были составлены в строгом соответствии с сезонными цикла профилактики и лечения животных. Кстати, такие календари и сейчас можно увидеть в Монголии. Заботу о здоровье животных наши предки закрепляли даже на законодательном уровне. На это указывают многие пункты «Положения 1808 года по устройству управления и суда хоринских 11 родов». Пункт 17 этого «Положения» гласит: «О причинении увечья или смерти человеком скоту или домашним животным», пункт 18: «О приставшем скоте, о пользовании рабочим скотом и об отдаче скота на выкорм», пункт 24: «О пользовании на совесть трудом, рабочим скотом и дойными коровами», пункт 34: «О скоте, собаках и людях, больных заразными болезнями», пункт 35: «О сенокосных угодьях, пашнях, городьбе поскотин, усадьбах», пункт 37 «О взаимном одалживании сена копнами и санями».
По данным подворной переписи агинских бурят 1908 года, на одно хозяйство бурят приходилось почти 110 голов разного скота, а на одного человека - 22 головы... Кочевые племена и смешавшиеся с ними переселенцы, которые не могли не стать животноводами, за столетия выработали уникальные народные методы селекции, бонитировки, профилактики болезней и другие способы развития животноводства.
Кроме всего прочего, каждое животное огромного поголовья социалистического Забайкалья нуждалось в зоотехническом и ветеринарном обслуживании. В стране работали гигантские научно-исследовательские и прочие институты и академии. Но, не осуждая никого, все же оговоримся, что историческая практика свидетельствует: чем больше человек пытается проникнуть в тайны живых организмов, тем больше он осложняет собственное существование. Простейший пример: эра антибиотиков не привела к победе ни над одним инфекционным заболеванием. Напротив, способствовала тому, что микробы обрели новые качества и свойства, становятся более устойчивыми... Армии квалифицированных специалистов за годы советской власти прочно «посадили на иглу» миллионы овец и коров. К началу распада империи почти все животные были уже неизлечимыми «наркоманами». В Забайкалье шли вагоны с креолином и дустом, гексохлораном и другими ядовитыми «достижениями» советской науки. В нашу область поступала одна десятая часть всех дезинфицирующих средств, используемых в животноводстве России!
Это был поистине героический труд зоотехников и ветеринаров, всех животноводов нашей области - от руководителей до чабанов, по сути - наемных рабочих государства, добровольно выполняющих трудовую повинность. По сути дела они спасали Забайкалье от заразных болезней и делали все, что могли для развития животноводства.
Сегодняшним забайкальцам досталось тяжелое экологическое и экономическое наследство. Но эта беда была бы вполне поправимой, если бы они не утратили своего призвания. Природа успешно залечивает нанесенные ей раны, а человек выпал из пространства и времени и пребывает в растерянности. Экономическая немощь страны всегда связана с духовной немощью ее граждан... В молодости я стриг овец в колхозах и совхозах Забайкалья вместе с жизнерадостными и смуглыми парнями - карачаевцами и чеченцами. Испокон веков эти народы пасли овец в тесных горах. Однажды один из моих знакомых восхищенно смотревший в даль степных просторов, повернулся ко мне и выдохнул: «Здэс только лэнивый может быть бэдным!» Мы были бедными, и я промолчал...
Цивилизованная экономика, на мой взгляд, это - постоянная практика мысли. Но мыслить, к сожалению, может только свободный, то есть имеющий высокую культуру и веру, а значит — высочайшее чувство ответственности, человек. Что ж, остается только надеяться, что законы эволюции для всех и не обойдут стороной нас. Хотя жизнь показывает, что солнце светит всем одинаково, но к свету тянется не каждый.
Повернув голову вспять, невозможно идти вперед. Мы вглядываемся в наши истоки не потому, что они кажутся нам чище, лучше и правильнее сегодняшних течений, а для того, чтобы обрести уверенность в будущем своем благополучии...
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Виктор Балдоржиев
Комплексный проект «Там, где начинается Россия»
Там, где хлеба и рыбы вдоволь
Приагунский район. История и современность.

1727 год. У всех на устах Цурухайтуй. Там будет караул, казаки рвутся туда. Что сие слово означает? Рыбное, местные хамниганы так называют щуку. Одним словом, Щучье место. А еще поговаривают, что там будут торговать с китайцами и монголами. Так договорился Савва посол, которого буряты называют Гунн Савва, мужик честный и справедливый, простого человека не обидит. Границу проводят от Кяхты до Цурухайтуя.
Среднее течение Аргуни… Любая река в среднем течении широка и привольна, обильна рыбой, а земля на много верст напитана влагой. Для крестьянина или казака лучшего места не найти: только трудись и вернется твой труд тучным хлебом и скотом, рыбой и медом. Запасы этой сытой жизни дойдут до самых дальних уголков Забайкалья, доходят они и до сего дня. Среднее Приаргунье стало житницей нашего обширного края.
20 августа 1727 года Савва Лукич Рагузинский-Владиславович заключил с Китаем Буринский договор и установил российско-монгольскую границу. 21 октября 1727 года был заключен Кяхтинский договор, который определил линию российско-китайской границы, а также условия торговли и мирного разрешения пограничных споров. Пограничную власть от Кяхты до Цурухайтуя осуществлял селенгинский дворянин Григорий Фирсов. В этих двух крайних точках границы предстояло отрегулировать постоянные сношения с государствами, переходы и торговлю. Летом 1728 года пограничным комиссаром Бурцевым был подписан трактат с китайским мандарином Ху-Бату об избрании Цурухайтуя местом пограничного торга.
Против Цурухайтуевского караула – тянутся горы, есть и привольные пастбища. Там десять монгольских караулов, есть еще два китайских отряда из Цицикара и Мергеня. На цурухайтуевские торги собирается вся Аргунь, купцы с разных концов Забайкалья. Китайские торгачины привозят много товара. А торгачинами их называют местные буряты и хамниганы – человек, торгующий шелком. Но китайцы привозят не только шелк, есть еще – даба, чирча, рис, табак, желтый сахар, пряники, бусы, кольца, ганзы, кирпичный чай, шелк. У наших – кожа, хвосты, овчины, шерсть, редко – серебро, хомуты, дуги, кожа. Долго длится ярмарка – семь дней! Семь дней ярмарку охраняют пристав с казаками. Русские и китайские чиновники угощают друг друга в хлебосольном Цурухайтуе. Но все когда-нибудь заканчивается, и вот уже тянутся вглубь Забайкалья длинные купеческие обозы и караваны. Трезвеют и церемонно прощаются чиновника. Пришла пора отдохнуть и приставу с казаками.
В 1756 году в устье реки Урулюнгуй появился ещё один Цурухайтуй и получил название Нового. Но именно Старый Цурухайтуй в XVIII веке играл важную роль в торговых связях России и Китая.
В XVIII столетии несколько десятилетий население Приаргунья занималось выжигом древесного угля, который поставлялся Кутомарскому заводу и кличкинскому серебросвинцовому руднику, начавшему работать там с 1780 года. Нерчинским горным ведомством велся целенаправленный поиск минеральных богатств. В верховьях Аргуни между Кайлайстуйским и Дуроевским караулами разведкой были обнаружены запасы каменного угля с целью снабжения им сереброплавильных заводов.
Пришло время, Россия прочно утвердилась в Забайкалье, впереди ждал неосвоенный Амур. В 1847 году генерал-губернатором Восточной Сибири был назначен Николай Николаевич Муравьев. Забайкалье обязано ему всем. Он объединил и укрепил завоевания России за предыдущие двести лет и утвердил Забайкалье. Отсюда пошел на Амур, за что и был впоследствии назван Амурским. Памятника ему у нас нет. Жаль… Он поддержал капитан-лейтенанта Геннадия Невельского который на транспорте «Байкал» решился исследовать устье Амура. Судоходность реки он доказал, Сахалин оказался островом. Амур можно осваивать. В октябре 1856 года Муравье отправил царю проект о заселения левобережья Амура. Первыми поселенцами должны быть стать забайкальские казаки. Аргунь, Шилка и Онон уходили на Амур. Сплавляться начинали весной 1857 года. Вот, что писал очевидец событий сотник Белокопытов: «Волнение среди станичников было ужасное. Все боялись вытянуть жребий. Никто не знал, что ждет его в новой стране, а дома жилось недурно»… Плоты причаливают к берегам, начинается строительство. «...В полдень и вечером идут матери с работы, голодные, усталые. Их с плачем встречает тоже голодные дети. Нужно набирать топливо и заваривать пищу. А тут курьер требует в лямку пять-шесть человек тянуть лодку по Амуру на 40-50 верст. К довершению бедствия запасы, привезенные из Забайкалья, истощились... Начались болезни - цинга и лихорадка. Особенно роптали зажиточные казаки из Цурухайтуевского отделения: «За что мы, жены и дети наши поставлены на такой непосильный труд наравне с теми, кто жил в Забайкалье у нас в работниках, ничего не имея из лености или по другим причинам». Как, должно быть, они тосковали по Цурухайтую!
Вот записи казака Романа Кириковича Богданова, сделанные им в 1872 году, где он описывает события 1849 года и приезд в Цурухайтуй известного купца Хрисанфа Кандинского, который имел на Аргуни огромное влияние:
«Почти за месяц до приезда делались распоряжения: улицы держать в чистоте, печные трубы, ставни и наличники окон иметь выбеленными. В домах иметь полнейшую чистоту, всем жителям ко дню приезда одеваться в хорошую одежду. Пристав с семьей отправлялись встречать до первой станции, а все урядники писаря и богатые казаки с женами и детьми встречали дорогого гостя, во дворе пристава около дома, мужчины без шапок, и все кланялись в пояс. Этот сановитый и статный из себя старец со всеми раскланивался и здоровался. Отец мой, по обязанности сотенного командира, одевался во всю форму, с саблей подходил к нему первым и рапортовал о благосостоянии сотни. Эта почесть, как я слышал, делалась по званию коммерции советника. Возили его на лучших казачьих лошадях, разумеется, бесплатно. Все упущения, замеченные Кандинским во время приезда его по караулам, передавались Разгильдееву, который в тот же раз требовал виновного в Цурухайтуй и наказывал примернейшим образом, без всякого разбирательства. Если у кого Кандинский заметил и хвалил хорошего коня, конь этот, к его возвращению домой, был уже уведен в Завод».
А вот любопытные записи 1863 года (в сокращении) князя Петра Алексеевича Кропоткина, которому многим обязаны приаргунские казаки. И вот почему? «Взглянув на карту Азии, вы увидите, что русская граница с Китаем, которая, в общем, идет по пятидесятому градусу северной широты, в Забайкалье круто поворачивается на северо-восток. На протяжении четырехсот верст она идет вниз по Аргуни; а затем, дойдя до Амура, поворачивает вниз по Амуру на юго-восток, вплоть до Благовещенска, который лежит под тем же пятидесятым градусом. Таким образом, между юго-восточным углом Забайкальской области (Ново-Цурухайтуем) и Благовещенском на Амуре расстояние по прямой линии всего семьсот верст; но по Аргуни и Амуру — более полутора тысяч верст, кроме того, что сообщение по Аргуни, которая не судоходна, крайне затруднительно: в ее низовьях нет другой дороги, кроме горной тропы.
В Забайкалье очень много скота, а потому казаки, богатые гуртовщики, жившие в юго-восточном углу области, желали установить прямое сообщение с средней частью Амура, где был бы хороший сбыт на их скот. Торгуя с монголами, они слышали от них, что до Амура не трудно добраться, если идти на восток через Большой Хинган. Держась этого направления, выйдешь на старую китайскую дорогу, пересекающую Хинган и ведущую в маньчжурский город Мерген (на притоке Сунгари реке Нонни), а оттуда до Амура — великолепный колесный тракт.
Мне предложили принять начальство над торговым караваном, который казаки хотели снарядить, чтобы найти эту дорогу, на что я согласился с величайшим удовольствием.
…Теперь Ново-Цурухайтуй стал отправным пунктом маньчжурской части Сибирской железной дороги. Таким образом, мы оказались пионерами великого дела…
…Нас было, кроме меня, одиннадцать казаков да один тунгус, все верхами. Мы гнали на продажу косяк в сорок лошадей и имели две повозки, из которых одна одноколка принадлежала мне. В ней я вез на продажу сукно, плис, позументы и тому подобные товары. С конем и одноколкой справлялся я совершенно один. Мы выбрали старшиной каравана одного казака для дипломатических переговоров с китайскими властями. Все казаки говорили по-монгольски, а тунгус понимал по-маньчжурски…
К великому удивлению, перевал через горный хребет, который кажется на карте таким грозным и страшным, в сущности, оказался очень легок. Мы нагнали по дороге крайне жалкого на вид старого китайского чиновника, ехавшего в одноколке. Он медленно плелся впереди нашего каравана. По характеру местности видно было, что мы поднялись на большую высоту. Почва стала болотистой, а дорога грязной. Виднелась лишь скудная трава, деревья встречались тонкие, малорослые, часто искривленные и покрытые лишаями. Справа и слева поднимались гольцы. Мы уже думали о тех трудностях, которые встретим при перевале через хребет, когда увидали, что старый китайский чиновник остановился и вылез из своей таратайки у обо (кучи камней и ветвей, к которым привязаны конские волосы и тряпочки). Он выдернул несколько волос из гривы своего коня и навязывал их на ветвь.
— Что это такое? — спросили мы.
— Обо! Отсюда воды текут уже в Амур.
…Когда же наконец с гребня холма мы увидели синие воды Амура, то в глазах бесстрастных сибиряков, которым вообще чуждо поэтическое чувство, загорелся восторг...».
Так казакам Среднего Приаргунья открылась прямая дорога на Амур. Жили они зажиточно. Занимались хлебопашеством и животноводством, разводили пчел. Самый малообеспеченный казак имел не меньше десяти голов скота, но главной кормилицей была Аргунь. Рыбы, которую кололи острогами, было вдоволь, впрочем, как и птицы. Рыбу отвозили в окрестные деревни пешим казакам или в Нерчинский и Александровский Заводы и выменивали на хлеб и товары с большой выгодой. Бывали и засухи. А прилет целых колоний саранчи – настоящий бич сельского хозяйства края. Большинство сел Приаргунья – старинные. Их названия также привлекают своей необычностью и загадочностью: Бырка, Зоргол, Манкечур, Досатуй, Кличка и другие. Каждое из них имеет свою богатую историю.
Чуть ниже Старого Цурухайтуя с китайской стороны в Аргунь впадают три реки – Ган, Дербул и Хаул. Обширную территорию между ними называли Трехречьем. Ныне это хошун Аргун-Юци. До самой середины 1950-х годов эта земля была заселена выходцами из Забайкалья, покинувшими Родину в годы гражданской войны. Поначалу здесь в зажиточных русских деревнях с православными церквями и часовнями – Дамысово, Караванная, Дубовая, Ключевая, Щучья, Лапцагор, Драгоценка (центр Трехречья) и других до недавнего времени жило более десяти тысяч забайкальцев. Но это уже другая, интересная и обширная тема, которая обязательно будет описана.
Современный Приаргунский район образован 30 марта 1962 года. Строительство центра района – поселка Приаргунск, началось буквально на степной целине. В начале 1950-х годов СССР и Китай заключили соглашение о совместном изучении бассейна Амура. По результатам работы экспедиций разработали предложения по сооружению каскада гидроэлектростанций на реках Амур, Аргунь и Шилка. Было намечено построить 80 ГЭС суммарной мощностью от 16 до 18 миллионов киловатт, в том числе 57 – на территории Советского Союза и 15 на территории КНР. Резко изменившийся политический климат в отношении двух государств, более чем тридцатилетнее их противостояние не позволили претворить в жизнь и малой части задуманного. Но тогда совместный советско-китайский отряд провел исследование реки Аргунь. Ученые предложили восемь вариантов использования реки для строительства гидроэлектростанций, из которых лучшими были признаны Горбуновская, Усть-Уровская и Мучиканская гидроэлектростанции. Строительство Приаргунской ТЭЦ было начато в связи с предполагаемым строительством гидроэлектростанций на Аргуни, которые должны были обеспечить энергией Юго-Восточную зону Читинской области и Аргунского хошуна Китайской Народной Республики. Изыскатели пятой Ленинградской экспедиции, недалеко от старинного села Новоцурухайтуй на берегу реки Урулюнгуй установили столб со словом «Стройка». Строящийся поселок так назывался целых пять лет, и лишь в 1958 году ему дали имя Цурухайтуй. В 1953 году была заложена первая улица из каменных домов, столовой, гостиницы, магазина, детского сада, больницы. Тогда же был заложен парк площадью пятнадцать гектаров. Одновременно строилась узкоколейная железная дорога, по которой на станцию должен был поступать уголь, а в 1961 году была пущена первая турбина ТЭЦ. Она дала электроэнергию рудникам, колхозам, предприятиям, тепло в жилые дома. 30 марта 1962 года Указом Президиума Верховного Совета РСФСР рабочий поселок Цурухайтуй был переименован в поселок Приаргунск и одновременно стал районным центром. Поселок – центр промышленных, строительных и транспортных предприятий района. Кроме ТЭЦ здесь действуют пищекомбинат, мукомольное предприятие «Колосок», предприятие «Сырзавод», предприятие по ремонту машин и оборудованию «Агроремтех». Многие годы Приаргунский район принимал переселенцев из Ставрополья, Свердловской и Челябинской областей, Башкирии. Приаргунье считается житницей Забайкалья, это зона развитого сельскохозяйственного производства с черноземными почвами. В районе действуют 14 сельскохозяйственных предприятий – бывших колхозов и совхозов, среди них – бывшие передовики «Дружба» и «Имени 60-летия СССР».
На обочине федеральной и других трасс Забайкалья ветер разносит целлофановые пакеты с кричащей рекламой, в деревнях голодно, но только заедете в Приаргунский район, как запахнет иной, сытой жизнью. А на дорогах – клочки соломы, сена, тут и там рассыпаны пшеница и овес, всюду табуны коней, стада коров, отары овец. Далее – золотятся нескончаемые поля, по которым плывут ровным строем комбайны, трактора, машины… Благодатные картины. Заезжайте в любое село, в тот же Старый Цурухайтуй: на улицах чисто, тишина, все на работе, по-прежнему гудит и шумит колхозный ток, где под навесы больших весов заезжают машины с полей, крепкие и веселые женщины провеивают огромные бурты зерна, а в мастерских по утрам собираются трезвые и сильные мужики, заводят трактора и прочую технику.
С высокого берега откроется сверкающая под утренним солнцем полноводная и широкая Аргунь. Пахнет свежеиспеченным хлебом и рыбой. Запомните, вдохните и сохраните все это в душе, нигде более сегодня такую живописную и радующую картину вы не увидите…
_________________
Виктор Балдоржиев.
http://azarovskiy.livejournal.com/
http://www.stihi.ru/author.html?baldorzhiev
https://golos.io/@azarovskiy

Обсуждаемое